Автор: Рассказ, родившийся из реальных фронтовых писем 1944 года
Тёплым, но пасмурным утром Евдокия приметила в окне, что к её калитке идёт по лужам с толстой сумкой на плече Людка, три года уже разносившая почту, как некогда до войны её муж. Людка уж три года, как вдовица. Погиб он ещё в 41-м, почти сразу, как на фронт отбыл. Евдокия же проводила и брата, и мужа, да только ни от кого из них с того дня не было вестей, а потому Людка у её калитки была фигурой тревожной.
— Только бы не похоронка, — прошептала Дуня, чувствуя, как у неё холодеют щёки, и жестом поприветствовала знакомую из окна.
Люда, уловив её испуг, помахала в ответ открыткой:
— Пляши, дорогая! – крикнула она своим звонким голосом. – Весточка тебе, от брата!
Евдокия медленно выдохнула, и тотчас же выбежала к ней во двор, наспех сунув босые ноги в калоши. Людка с радостью вручила ей столь долгожданную «треуголку» с фронта. Мокрые от слёз голубые глаза Евдокии скорее забегали по строчкам:
«Здравствуй, сестрица моя, Дуняша! Уж прости, что не мог написать тебе ранее по первости, и сейчас многого рассказать не могу. Хоть весточку послать появилась возможность, и то на открытке. Чтобы ты слёз напрасных не лила, знай, что я жив-здоров, служу водителем, доставляю провизию красноармейцам.
Надеюсь, и вы там тоже не голодаете и здоровы, а племянник твой Стёпка, прилежно учится, и слушается вас, женщин. Как там моя благоверная? Часто ли ты бываешь у них, и не бранишься ли с нею больше, как до общей беды то бывало? Передай и ей, и Стёпке, эту весточку от меня. Пишите мне в часть, как только смогу – отвечу, и знайте, что самое страшное время уже позади. Скоро мы прогоним с Советской земли проклятых фрицев, и я вернусь к вам, мои дорогие!
Крепко обнимаю, твой брат Сидор Елисеевич Кузнецов. 7/IV/1944»
— Долго шла, почти целый месяц, — произнесла Людка, и спросила, – что, ответ-то сама потом принесёшь, или прямо сейчас начеркаешь?
— Я к Стёпе в детский дом, к племяннику своему, он, бедный, извёлся весь, всё про отца спрашивает, — чуть не задыхаясь на радостях произнесла Евдокия. – Побегу, обрадую его, родная! Бывай!
— Платком хоть накинься, это ж за три квартала! — крикнула та ей вслед. – Вон, морось какая! Дуся!..
Но та лишь отмахнулась письмом в руке на бегу, то и дело перепрыгивая через ручьи. Уж май скоро, а снег всё никак дождями не смоет! Хотя, дожди идут каждый день: плачет земля Сибирская по своим сыновьям, тоскует. А война всё никак не кончается, не пускает их в отчий таёжный край, на родные берега Оби, что так разлилась весною!
С мачехой Стёпа давно не жил, потому отец и не знал его адреса нового. Домой, может, что-то и отправлял, да только вряд ли та пасынку это передавала. Дуне же он написал впервые с тех пор, как уехал, чем порадовал её настолько, что ей хотелось лететь и петь, точно весенний жаворонок, поделиться этой радостью. И, в первую очередь, со Стёпкой.
— Пиши ответ, обо всём напиши, и адрес укажи ему детского дома, — тараторила та, прижимая к себе осчастливленного племянника. – Номер части сохрани, будешь сам теперь с отцом переписываться. Ты всё понял? Стёпа? Ну, чего ты молчишь-то?
А тот молчал, прижав к губам папину открытку, и ни слезам не давал воли, ни крику радости. Поцеловав его в лоб, Евдокия ушла, понимая, что мальчику нужно до конца осознать такую прекрасную новость. Она вернулась домой, всё по тем же ручьям и лужам, ужасно промокла, вдобавок у неё по пути один раз слетела калоша, и босая нога окунулась в грязь… Но сейчас даже это не могло огорчить Дуняшу. Она решила, что ответит письмом под вечер, собравшись с мыслями. Так сделал и Стёпка, когда на несколько раз прочёл бесценную для него папину открытку.
«Здравствуй, дорогой папа. Два с лишним года я не знал, жив ли ты, или нет. Я всё время думал о тебе. Иду ли я, учусь ли я, у меня одна была дума: а где же папа? Жив ли он. И вот, наконец, я получил от тёти Дуси твою открытку. Я безгранично был рад. Душа у меня повеселела, на сердце стало легче. И вот сижу за столом и пишу тебе письмо. Опишу свою жизнь. С того дня, как ты уехал на фронт, мачеха, видя, что некому больше меня защитить, стала меня избивать постоянно. Не успеют зажить одни синяки, как она ставит мне новые. Терпел я, терпел, и задумал от неё уйти. Мария Шерпина (спасибо ей большое) написала мне записку, по которой меня приняли в дет-приёмник, а оттуда отправили в детский дом.
Много лишений испытал я и там. Но потом приехали набирать в музыкальную школу. Я записался. Здесь мне стало намного лучше, еды дают больше, и появился у меня друг, ближе родного брата. Папа, я опишу тебе, как мы тут живём. Утром поднимают нас в 7 утра, мы делаем зарядку, умываемся. После этого у нас идёт сообщение о фронте. И опять у меня мысль: как там папа? Потом мы завтракаем и после завтрака расходимся по классам. Папа, я играю на Басу. Э-с. Занимаемся до обеда, потом обедаем. После обеда идём заниматься по общеобразовательным классам. Папа, ты думаешь, наверное, что я сейчас в 6 классе. Нет, я всё ещё в пятом! Мачеха мне помешала нормально учиться.
Папа, напиши и ты, где как живёшь и воюешь, сколько ты фрицев убил, и какие у тебя уже награды есть, какое звание? А оружие какое? Я думаю, тебе дали наган, потому что с винтовкой в машине неудобно стрелять по фрицам. Адрес указал, только имя и отчество моё пиши полностью, а то нас здесь три Кузнецовых.
Ну пока до свидания, больше мне рассказать нечего. Жду ответа, как ласточка лета. Возвращайся живым с войны! И передавай всем своим знакомым и друзьям красноармейцам мой горячий привет.
Твой сын, Кузнецов Степан. 29/IV/1944»
Закончив письмо, которое заняло у него полторы страницы, вложил один лист в другой, и аккуратно свернул в треугольник, чистой стороной наружу. Написав сверху номер части, фамилию, имя и отчество получателя, он указал свой обратный адрес, и поцеловал самодельный конверт.
— Он жив! – радовался Стёпа. – Поскорей бы его увидеть, и обнять крепко-крепко!
Завтра же, завтра же, он отправит его отцу. С этой мыслью Стёпка и засыпал, спрятав папину открытку и своё письмо под подушкой.
Три месяца миновало с того радостного дня. Пасмурная весна сменилась таким же дождливым летом, а ответа всё не было, и Стёпка очень переживал. Лишь его лучший друг, Киселёв, утешал его, уверяя в том, что с отцом всё в порядке, просто фронт очень далеко, вот письма и доходят так долго, туда и обратно. И почтальонам непросто там разыскать ту или иную часть, неизвестно ведь, куда их забросило, в какую республику.
— Может, он даже твоё письмо ещё даже и не получил! – говорил тот. – А, как только получит, то сразу тебе ответит!
И он оказался прав. В июле, 27 числа, им в детский дом доставили полевую почту, и среди десятков других треугольных конвертов, был один, для Степана. Тот даже вздрогнул, когда директор назвал его имя и фамилию.
— Письма от отца твоего, — сообщил он. – Сразу два!
— Два? – Стёпка вытаращил глаза, полные счастья и изумления.
— Вот видишь, — радовался с ним вместе Киселёв, по-дружески ухватив за плечо товарища. – Я же говорил, ответит! А ты переживал!
Стёпка взял у директора заветные два треугольных конверта с печатями, и прижал их вместе к губам, как весной ту открытку. Только теперь, его глаза налились слезами, сдержать которые, ему уже было невмоготу. Письма решили вскрыть и прочесть вместе с Киселёвым. Тот сначала отказывался, говоря, что это ведь личная переписка, но Степан настоял:
— Ты же давно мне брат! Мне важно, чтоб ты был рядом, а то у меня сейчас сердце от радости просто из груди выпрыгнет!
Уединившись в пустой столовой, где ещё даже не начинали накрывать к завтраку, мальчики с волнением развернули оба фронтовых письма.
— Вот это первое, — сказал Киселёв, показав на дату, и пододвинул Стёпе, – читай.
Переведя дыхание, тот начал:
«18/V/1944 г. Здравствуй, сынок! Вижу, стал ты там, без меня, совсем взрослым, и слог у тебя на письме от деда твоего Елисея чувствуется. Тот так же красиво излагал мысли, когда писал. Рад, что тебе хватило духу на такое решение, я его одобряю. Коль так у вас обстоят дела, не будем мы более жить с нею вместе: женщин много, а сын у меня один. Как с войны вернусь, оставлю её в прошлом для себя, и для тебя — это я тебе обещаю крепко.
Можешь не волноваться, со мной всё хорошо, вот оружия у меня нет, водителю оно здесь и не полагается. Так что, Степашка, ни одного фрица я за всю войну эту не убил, хотя один орден мне всё же дали. Не за подвиг какой, не подумай! А за то, что организовал бесперебойное материально-техническое обеспечение части, присудили орден Отечественной Войны 2-й степени – мне, и ещё пятерым нашим товарищам. Поэтому, ждите меня с лёгким сердцем, ты, и сестрица моя, Дуняша. Молодец, что не пошёл к ней, там бы жёнушка моя на неё всех собак за тебя спустила! И так много меж ними яду. Ты поступил, как мужчина. Рад, что ты учишься музыке: в нашем роду все с каким-нибудь талантом.
Отец мой стихи слагал и писал красивые трогательные истории, дед резчик по дереву был умелый, и славный умелец по части росписи. Я вот, как ты сам знаешь, в пении себя проявил с твоего возраста, и жалел ещё, что сыну голос мой не достался. А ты, вон как, оказывается! Играть на инструментах решил! Ну, и славно. Горжусь тобой, Степка, и жду не дождусь дня, как сам услышу тебя в оркестре, когда вернусь с Победой. Успехов тебе, сынок! Крепись, мужайся, жди папку! Твой любящий отец, Сидор Кузнецов»
Стёпка дочитал и захлюпал носом, по-мужски сдерживая слёзы. Видя, что товарищ его, со сдавленным от слёз горлом, и так с трудом дочитал первое письмо до конца, Киселёв взял в руки второе.
— Хочешь, я прочту второе? – предложил он.
Тот молча кивнул, потирая и без того красные глаза руками.
«11/VI/1944. Здравствуй, Степашка! Пишу, не дожидаясь ответа, на тот же адрес тебе, обрадовать и поделиться с тобой одним случаем. В своём письме ты спрашивал меня о наградах, так вот, сегодня мне вручили ещё одну. Я получил медаль «За отвагу», хоть сам считаю, что не так уж храбро я поступил, скорее наоборот. Вот, что со мной произошло на пути к части, когда вёз я туда провизию, то увидал впереди немцев на мотоциклах!
Далеко, как маленькие чёрные мураши, они двигались мне навстречу. Я испугался, подумав было, что они могли зачистить часть, обнаружив моих товарищей! Тогда, я остановил машину, заглушил мотор и вынул ключи. Схватил обозы с крупой, мешки, затем ящик с консервами, и всё это бросил в ближайшее болото, дабы врагу не досталось. Благо, они без собак, раз на мотоциклах! А болота сейчас все в зелени утопают, ни по что не увидишь там. Консервы я в воду спрятал, чтоб банки на солнце не блестели. А крупу и мешки с хлебом – в высокой траве схоронил, надеясь, что не промокнут они уж сильно. И, заслышав шум приближавшихся мотоциклов, сам там же и спрятался, да притих. Какая, скажи, в том отвага?
Ну, фрицы машину-то осмотрели, что-то полаяли на своём немецком, да уехали, решив, что её тут просто бросили, как неисправную. А я, подождав немного, вернул в неё хлеб и крупу, вынул из воды ящик с консервами, и отнёс в машину. Да поехал дальше, боясь увидеть товарищей всех там убитыми. Но, оказалось, живые они, немцы их не обнаружили. А как спрашивать стали меня, почему банки в тине, да мешки в грязи, я им эту историю и поведал.
И не ждал даже, что к награде приставят! Да ещё к такой – «За отвагу». Думал даже, шутят они надо мной, что я от фрицев прятался в траве, точно заяц. А нет, командование наше – расценило это иначе, видимо. Сказали, мол, продукты спасал, рискуя жизнью, и думал прежде о долге, чем о себе. Такая вот у меня новость!
Ну, а ты, как поживаешь там? Расскажи? Уж, шибко быстро растёшь ты без папки! Может, уже и девочки тебе стали нравиться? Или друзья новые появились? Как с музыкой, выступали уже где-нибудь? Ты пиши! Коли письмо в пути не затеряется, я рад буду узнать о твоих делах. Люблю тебя, твой счастливый бать, Сидор Елисеевич Кузнецов!»
— Вот это да, — с восхищением произнёс он, закончив читать, и поглядел на товарища, – Стёпка! Папка-то у тебя – герой! Вернётся, покажет свои награды, может к ним и ещё какие медали и ордена приложатся.
— Герой, — согласился Степан, – да ещё и скромный. Он у меня такой, мой папка.
— И мой таким был, — заверил его товарищ.
Не успел он это сказать, как в столовую прибежал маленький Витька Босюков.
— Киселёв! Иди скорей, к тебе мама и сестра твоя старшая! – позвал он мальчика.
Тот с удивлением поглядел на Витьку, а затем перевёл взгляд на Степана.
— Вот теперь, брат, ты со мной раздели радость встречи, — попросил он – Я с того дня мать не видел, как она слегла, получив похоронку с фронта. За ней сестра моя Вера ухаживала, а меня в детский дом отправила, чтоб под ногами не путался и есть не просил зазря. От меня же тогда мало толку было, так – лишний рот! Верка мне писала, что матери лучше, что она даже вышла на работу, и обо мне справлялась. К Новому Году посылку, помнишь, с тобой разделили? Это мамка мне тогда шишки прислала кедровые, да носки, которые сама для меня связала.
— Помню, конечно, — сказал Стёпка. – Две пары. Ты ещё мне одну отдал, по-братски.
— А теперь, она сама здесь! С Веркой, – не верил тот своему счастью. – Пойдём, представлю им своего нового брата.
Стёпка молча кивнул, и мальчики вместе поспешили ко входу, встречать родных. Те, с умилением, видя, как дружны они, настолько, что делят друг с другом материнские носки и вместе читают отцовские фронтовые письма, восприняли Степана тепло. Вера даже сказала, что Степан похож на неё, точно кровный.
— Глаза у тебя, совсем, как мои, — нежно произнесла она.
— Что? – удивился Стёпка. – Твои же чёрные, как смородины! А у меня серые.
— Но такие же мокрые, и красные от слёз, — пояснила Вера.
Они отдали мальчикам привезённые гостинцы, и дали немного денег. После чего, Киселёв (с безмолвного одобрения Стёпы) рассказал им о подвиге Сидора Кузнецова, о котором они читали в письме. Стёпка же, показал Вере одно из писем, то, в котором отец писал, как гордится им. Та прочла, и тоже выразила своё уважение мальчику.
Уже потом, на пути домой, Вера сказала матери:
— Удивительно сплетаются судьбы людей в войну, — и добавила, – я запомнила номер части. Почему бы тебе не написать этому Сидору Елисеевичу письмо? Он ведь сыну обещал разойтись с той ужасной женщиной. Глядишь, у нас с братом появится отчим и сводный брат, а у тебя муж. И ему отрада, и нам полегче?
— Я подумаю, — ответила та, но ничего дочери не обещала.
Лишь спустя три месяца, она всё же решилась ему написать, за это время ещё неоднократно навестив сына и его названного брата. Очень скромно, с осторожным и едва различимым намёком.
«Здравствуйте, Сидор Елисеевич. Наверное, Вы удивитесь, получив именное письмо от совершенно незнакомого человека. Меня зовут Татьяна, наши сыновья учатся вместе, и вместе играют в оркестре. Я имела радость наблюдать их крепкую дружбу, и по всему вижу, что они уже, впрямь, как братья. И дочь моя, Вера, тоже рада тому, как они близки. Вот и стала наша семья привозить гостинцы на них обоих – всё равно ведь разделят!
Стёпа показывал нам с дочерью Вашу фотокарточку, и должна сказать, Вы весьма хороши на ней. По всему видно, что Вы прекрасный отец. А я – вдова, муж мой погиб на фронте ещё в 1943, после чего я упала от потрясения, и долго не могла встать с постели. Дочка меня расхаживала, и лишь спустя год оправилась окончательно.
А эта дружба между нашими мальчиками заново научила меня улыбаться. И я буду рада однажды подарить улыбку и Вам! Когда вернётесь с Победой, заходите к нам в гости, пишу наш адрес, надеясь на письмецо в ответ!
С уважением, Татьяна Киселёва. 7/IX/1944»
собирала в рассказ Адита СИГОРЯН
