Автор: Ах ты, время, время, время,
Как ты прокатилося?
Ни одной минуточки
Назад не воротилося.
(Вятская частушка).
Это никакая не мистика
Ну, как начать? Да просто скажу: я прожил мгновение вечности. Я бы не швырялся такими большими словами, если бы не испытал это состояние. Кто не верит, может и не читать. Я православный человек и пишу для тех, кто верит в Бога. Остальные как хотят.
Это было в полночь.
При обозначении двенадцати часов в полночь (и в полдень) стрелки часов поднимаются кверху, совмещаются и короткое время напоминают перо, которым многие века писали на Святой Руси. А вдобавок очень значительно и то, что полуночное время называется ноль часов. Ноль часов. Каково? А вдруг бы оно взяло да и замерло на нуле, а? Милые, ещё и то надо добавить, что температура за окном была ноль градусов. То есть, если она была после тепла, то начинало бы замерзать, а если после холода, то начинало бы таять. Ноль часов, ноль градусов — мистика. Да что я о мистике, просто совпадение. Но нет же ничего случайного. Сам же в давние времена писал о детермизации казуальности, то есть о причинности случайности. Ничего случайного не бывает, говорили умные люди. А я их слушался. На это ума хватало.
Случай вышел необычный. Как описать? Мне поможет школьный мой учитель физики. Он рассказал о скорости сновидений. О том, как один человек, сидя за столом, задремал, склонил голову, и в его сознании пронеслась вся его жизнь. Заканчивающаяся тем, что его приговорили к смертной казни, возвели на эшафот, и палач уже взметнул топор. Тут человек этот проснулся. Оказывается, от того, что сосед положил ему на затылок ребро ладони.
В своей жизни о таких снах я слышал. И сам много снов видел. И даже их записывал. Исписал ими толстую тетрадь. Которая, к счастью, сгорела в пожаре квартиры. Почему, к счастью? Да кто я такой, чтобы видеть вещие сны. Снам нельзя верить, говорят святые отцы, всякие сонники Мартына Задеки только то и делают, что плодят веру в суеверия, оттягивают от молитвы. По Бехтереву сны — это нереальные отображения реального мира.
А у Достоевского даже и не сон, а видение, которое пронеслось в его голове в минуты ожидания смерти, когда перед расстрелом на него и на его товарищей-петрашевцев надели мешки и был зачитан приговор.
Вот такое предисловие к моему полуночному случаю. Обычно в полночь я стараюсь слушать по православному радио «Радонеж» Евангельские чтения, которые начинаются именно в ноль часов.
И вот, уже и вечернее правило прочёл, уже и в постели лежу, уже до полуночи осталось чуть-чуть. А до этого был тяжёлый день: ездил за город, автобусы опаздывают, на дорогах пробки, столпотворение людей в метро, толкотня в центре Москвы.
На стене передо мной круглый крупный циферблат очень точных часов. И совсем-совсем скоро по радио пойдут привычные позывные, звучащие в начале Евангельского часа. И я ещё подумал, что не надо пока читать последние слова вечерней молитвы «В руце Твои, Господи Боже мой, предаю дух мой. Ты же меня благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми», что прочту их уже прямо перед сном. Но, видимо, усталость прожитого дня сморила меня и я заснул в самом прямом смысле.
Река течёт вниз
Все мои предыдущие сны были иногда очень интересными. Я даже шутил, что иду в постель, как в театр. Они были разные, но одно в них было общее: движение. В них я постоянно куда-то ехал, шёл, летел, плыл, постоянно окружали меня люди, живые и уже ушедшие. Толпы людей, крики, нашёптывания кого-то на ухо, всего было невпроворот. Местами действия были: река, село детства, дороги, лифты, поезда, города, заграница, деревни, казармы, общежития… Просыпаясь, я старался сразу забыть сон, и это получалось. Вспомним Псалтирь: «яко соние возстающего», то есть быстро исчезающее из головы просыпающегося.
А вот именно это видение не исчезло. Я сейчас не смогу его подробно описать: это невозможно. Почему? Потому что оно было всеохватным: я видел события протекшей жизни ясно-преясно, отчётливо слышал разговоры с людьми и в детстве, и в школе, и в армии, и в институте, и в поездках. Да не просто видел, а присутствовал при всех событиях. Вот, при свете керосиновой лампы принимают в пионеры, а галстука мне нехватает. Тогда его снимают с отличницы Риты, и на краткое время повязывают мне. Дальше крутится идущая вперёд жизнь, вплоть до присутствия на выступлениях писателей в большом зале Дома литераторов. Слышу, о чём говорят, и сам выступаю, с кем-то не соглашаясь. Иду со старшим братом, а он вдруг сворачивает и пропадает из виду. Зову его. Не откликается.
Увидел протоиерея Димитрия Смирнова, который, говоря проповедь, спросил прихожан церкви Благовещения в Петровском парке: «По реке жизни плывёте?» — Да. — «А куда река течёт, знаете? Она не вверх течёт, а вниз, понимаете? Доходит? Куда течёт? В забвение, в болото, в преисподнюю. Вот вы и течёте по течению. Со всеми, с толпой. Устраивает это вас? Погибнуть хотите? Поворачивайте против течения. Вспомните, как Иордан повернулся вспять, когда вошёл в него Спаситель». И проповедь эта была мною слышана во всей её протяженности. Она же, несомненно, не менее пяти-десяти минут занимает. И всю её слышал, ей внимал.
То есть моё сонное зрелище было изумительным, вместило, показало, прокрутило столько времени жизненного, прожитого мною, и не скорострельно показало, в подробностях. А моё, вроде нормальное владение памятью уже ничего почти не помнило и многое упустило. Да и что у меня сейчас за память. Только и осталось той памяти, когда и какие лекарства принимать.
А по сути, с точки зрения вечности, моя жизнь, она и есть мгновение. Это только Господь вечен и безконечен, у него нет времени, а у нас оно есть. До грехопадения его не было и у людей, а с грехопадения — всё, отмерено каждому. А у Господа всё враз: любое наше прожитое и наше предстоящее. Как это так? А так, не дано нам это знать, значит, не надо. О, людская самонадеянность, что нашему уму всё подвластно. Чего ж он такой непрерывно глупый? Дерзать создать безсмертие, это как? Только Господь даёт и отнимает душу. А её в какой пробирке, в каком коллайдере выращивают?
Сказано: в Господе постижимо только то, что Он непостижим. И хватит с нас. Утешимся: на будущее своё мы можем повлиять, а прошлое уже не переделать, оно было только таким. За него надо будет расплачиваться. Вот к расплате и готовься. На что потратили великий дар жизни?
Какое твоё будущее? Это и Господь не подскажет. Почему? Потому, что Он дал нам свободу воли, свободу самим принимать решения, как самому поступать в том или ином случае. И только надо успеть извиниться за свои проступки, вот и всё о прошлом. А в будущем? О, в будущем многое зависит от нас, самих. Покаяние никто не отменял.
Память — это то, что мы есть
Сейчас, когда яркость сна тускнеет, но пока не совсем ослабела, я пытаюсь анализировать своё видение. Осознаю, что видел (хотел даже сказать: лицезрел) в этом сне именно те встречи и случаи, в которых был виновен: огорчал людей, совершал непотребные поступки. Или просто был зрителем страданий. Кто-то же мне напомнил, как в армейском госпитале сидел я в процедурном кабинете, а из-за ширмы вырвался вдруг с диким криком солдат, которому поставили на спину банки, и о котором забыли. Страшные коричневые волдыри под стеклом. Он подскочил к оштукатуренной стене и стал яростно тереться об неё. Банки лопались, сыпалось стекло, лилась кровь. Или, видение переключалось: корова провалилась в заброшенный колодец и люди сбежались её вытаскивать. Как она кричала! Я всю жизнь боюсь спускаться в шахты, может быть, от этого. Или от того, что мы рыли проходы в огромных сугробах, прямо катакомбы, я полз по ним, а была уже ранняя весна, снег оседал, и просел передо мной. Я еле развернулся и пополз обратно. Но и там уже не было выхода…
Виделось и караульное помещение, в которое пришла смена и садилась пить чай. А Рудька Фоминых держал в руках карабин и философствовал: «Ну как это, не пойму, можно убить человека, как?» — Чего как? Наставь на цель, да нажми курок, — советует Серёга Кощеев. Рудька наставляет карабин на меня и я… по неведомому совершенно наитию поддаю рукой под ствол карабина. Выстрел. Все ошарашенно глядят на дырку в потолке, потом на Рудьку, который падает на пол с табуретки. Гремит падающий туда же карабин. Который Рудька вопреки Уставу караульной службы не разрядил после смены.
Нет, это был не сон, но что? Это же, с выстрелом карабина, было и в жизни. И другие десятки и сотни таких пограничных случаев возникали со всею ясностью во всех подробностях. Вот я тону, плавать не умел ещё, шёл по пояс в воде, вдруг оступился в промоину и стал тонуть. И почему-то боялся закричать, позвать на помощь.
И ещё, и ещё шли виды-сообщения из моего прошлого, из тех дней и ночей, когда кого-то огорчал, обижал, оговаривал, когда подличал, завидовал, жадничал, воровал и яблоки, и чужие мысли, врал девушкам, обижал жену, тщеславился, гордился…
О-о, какие там подсмотрушки-подслушки энкавэдэшные-кагэбэшные-фээсбэжные-цэрэущные слежки за нами, какие? Смешно! Ничего они о нас не знают и не узнают и бояться их нечего, и жучков их ни в квартире ни на работе не искать: всё нами прожитое, сказанное записано и сохраняется, и в каждую секунду нашей жизни жизнь наша наматывается на катушки всесветной памяти. Даже бесам, дьяволу самому не дано знать наши мысли, только Богу. Чего бояться? Господь уравнивает нас с ангелами, вот как.
Наше дело — благодарить за данную жизнь, за возможность видеть рассветы и закаты, весеннее цветение и осенние пожары горящей листвы, сияние зимних снегов, этого мало? Мало? Тогда вы не достойны жизни.
Боже мой, сколько же нам дано. Во сне ли, или сейчас, наяву кошка прыгнула за голубем, который сел на перила балкона. Ударилась о стекло, отскочила, зацепила горшок с цветком. Цветок в ужасе полетел с подоконника на пол, треснул, со стоном надломился, посыпалась тёмная земля. «Вот спасибо, красавица, — сказал я четвероногой бандитке. — Беги теперь за веником и совком! Не побежишь ведь. А горшок свалила». — «На себя посмотри, — отвечала она. — Мыши одной не поймал, а туда же. Совок тебе! На листок со своими писульками землю загреби».
Ну не крыша же у меня поехала, я же ясно слышал её ответ. То есть ещё и это открылось — понимание языка растений и животных. Животные же понимают нас. В бухгалтерии издательства жил рыжий кот, названный Чубайсом. Его научили говорить слово «ваучер». И он говорил. Без особой радости, но надо же заработать пропитание.
Несомненно, что знание о всех нас, знание о каждом и о каждой минуте его жизни — это подготовка к Страшному суду. Именно так. Но если бы только это. Ведь ещё записывается вся наша жизнь в памяти врага нашего спасения. А он и его прислужники по-своему запоминают, выбирают только плохое, стыдное, ещё и присочиняют. Покажут на Суде кадры о нас, которые достойны преисподней.
Разве не страшно? Хватит там отснятого о нас на все двадцать мытарств, которые каждый будет проходить.
Это же со мной было
И как понять, как кто-то следит за нами, да так следит, что всё-всё о нас знает и всё-всё копит? Вот наугад: в подробностях вспоминается, как мы с писателем Владимиром Чивилихиным говорим о древне-русском племени вятичей, говорим, сидя в последних рядах на партсобрании в Малом зале Дома писателей. Всё освещено памятью: портьера, ряды кресел, выступающие, президиум. И разговор, как мы собираемся пойти на раскопы поселений вятичей. Как раз там, где Поклонная гора. Тут же подробная история возрождения Триумфальной арки, труды Владимира Солоухина. А вот и он, опоздал на собрание, отказывается выступать, а вот и его село Олепино, разговоры с ним, поездки, вот его отпевание в храме Христа Спасителя, вот и его могила.
Или юность, едем на санях в дальние деревни с концертом. Знаем, нас ждут, нам рады. Или воскресники, или субботники. Вдруг баня на берегу озера и прыжки в вырубленную для этого прорубь. И ощущение ожога и радость обновления. Тут же выстраиваются в ряд и проходят чередой бани Вятки, Урала, Сибири, Монголии. Отдельно Крещенские купели. Далеко за минус двадцать. Слёзы, замерзающие на щеках. Помогаю батюшке служить водосвятный молебен на Богоявление. Десятки раз поём: «Во Иордане крещаюся Тебе Боже, Троическое явися поклонение…». Весь околел. Трясусь от страха при одной мысли, что надо погружаться в ледяную Иордань, надеюсь, что батюшка не благословит. Как же не благословит, вот уже крестит, чувствительно пристукивает крестом по голове: «Благословляю. Непременно!» И раздеваюсь, еле расстёгивая окоченевшими пальцами оледеневшие пуговицы, иду к проруби, умираю от страха, крещусь и погружаюсь троекратно. Выхожу, будто не в мороз, а в жару. Счастье воскрешения к жизни.
А Святоземельские купели: Силоамская, Вифезда, весь Иордан, море с тремя названиями: Тивериадское, Генисаретское, Галилейское, источник в Иерихоне, гора царя Ирода, заросли терновника, из которого сделали терновый венец измученному Иисусу Христу.
Служба Лазаревой субботы, Вход Господень в Иерусалим, пальмовые ветви, люди, люди, давка, торопливость, радость. Это же я иду вместе со всеми, теми, кто видел Христа. И я вижу, и мне это дано. А скоро страшная Страстная Пятница, день Распятия. Солнце померкло, церковная завеса разодралась надвое, камни расселись, земля подвигнулась. Сошествие во ад, выведение на свет Божий праведников, страшная суббота. Богооставленность. «Да умолчит ныне всякая плоть».
Любое событие в обычной жизни занимает время и часто немалое. Это же сколько времени в жизни занимают разнообразные такие события. Да, не час, не два. В подробностях видится несение гроба от автобуса к вырытой могиле, речи над гробом, стук молотка, красная глиняная или песчаная золотистая земля горстями из рук провожающих. Могильщики работают, устанавливают венки, укладывают цветы. Стихи друга: «Разве будет земля эта пухом? Если мёрзлая, друг мой, прости, упадает и тяжко, и глухо, из моей упадает горсти?».
Убедился в видении, что даже и то обо мне записано в этих видениях кем-то (кем?), о чём я думал, подходя ко Кресту. Стоя в очереди на исповедь. Как чётко видел, как мы с Солоухиным были на похоронах Фёдора Абрамова на его Архангелогородчине. А вот и тело Солоухина вносят в нижний храм Храма Христа Спасителя. А вскоре там же прощаемся с Валентином Распутиным. Вот и Георгия Васильевича Свиридова на Новодевичье провожаем, вот в Кафедральном вологодском храме у гроба Василия Белова стоим. И как гремят колокола храма Большого Вознесения, в котором венчался Пушкин и его Наталия, на отпевании Юрия Кузнецова.
Может, от того и живу, чтобы о них рассказать. Как милостив ко мне Господь, что я был дружен с такими людьми!
Золотой век русской литературы
Во сне как откровение: какой там серебряный век без устали славят! Век разврата и ожидания свержения царя. Только то в поэзии и осталось, что Блок да Есенин, да Гумилёв, да Северянин. Золотой век русской письменности был в 60-е — 70-е годы 20-го столетия. Какие были тиражи! Какой интерес к литературе, какое обилие толстых журналов. Как стыдно было не прочесть новинку. Правда, и тогда летали ведьмы Маргариты над умами, но прорезался и установился в понимании литературы основной стержень русской словесности: воспевание человека на земле, кормильца, поильца и защитника Отечества. Вот чего испугались русскоязычные авторы. Чего? Того, что без них обойдётся русское слово. А оно служит любящим Россию.
Вот золотой век. Вот я был редактор журнала, тираж 800 тысяч, и вот журнал теперь полторы тысячи. Падение по вертикали, одичание русского ума. Нет, он не пропал, он сохранился русский ум, но не видно его действия. То ли отдыхает, то ли на покой просится. Уже столько наворочал для планеты, а понимания этого нет. Понимания чего? Да того, что и наука и культура движется русским умом и сердцем. Ум ещё они могут понять, но до сердца им не добраться.
«День слепого Валентина»
Это промелькнуло и в видении, но явилось оно из жизни. Это афиши-рекламы празднования Дня влюблённых, вот эта глупость всякая для желающих романтики… По-настоящему надо было не День слепого, а день святого Валентина. Но, по правде, какой он святой. Это, кто не знает, просвещу, священник, который обвенчал парочку сбежавших от родителей влюблённых, которые не послушались пап-мам, нашли священника, который одобрил их непослушание родителям. И вот — итог: он святой. Он же любовь защитил.
Вот — таковы католические святые. А ещё у них святой провозглашена девушка за письма Спасителю. Ну, дама! Эти письма могла бы послать девица распалённая сладострастием к мужчине.
Бог им судия.
Жизнь прокручивается
Во сне как будто без передышки открывались двери в события, окна в происшествия. Вспыхнули стихи, посланные девушкой мне в армию: «Сегодня май, почти как наш совсем: светлеет небо в не просохшей раме. И на реки печальной полосе, как будто веет Балтики ветрами. Мне май суровый душу распахнул, я так хочу поговорить с тобою: я помню нашу первую весну, и первой встречи платье голубое…». И до конца вспомнилось. А я же лет шестьдесят его не вспоминал, забывал. Значит, его кто-то для меня или ещё для чего-то хранил.
И непрестанное листание газет прошлых веков в ожидании принесения заказанных книг; буфет внизу около гардероба, что ещё нужно для счастья. И, из экономии, пешком до Курского, оттуда в богоспасаемое Люблино. Потом Печатники, привычка ходить к Москве-реке зимой и летом. Вначале один, потом с детьми и их друзьями.
И неутомимое хождение по улицам и переулкам тогда ещё (60-го и далее годов века уже прошлого) по сохранившимся осколкам столицы недавней России. Всё озарялось волшебным фонарём из детства. И доселе страдание за разрушение истории Отечества. Потом было и Байкальское движение, и борьба с поворотом русских рек на юг, много всего было. Слава Богу, не забыто. Не мною, кем-то. «Тут Троцкий жил, тут Берию расстреляли, тут Фурцева застрелилась» — не этими знаниями жили, но и они добавляли своей краски в пестроту московской мозаики.
«Наша жизнь словно вскрик»
… словно птицы полёт, и быстрее стрелы улетает вперёд. И не думает ни о чём человек, что он скоро умрёт и что мал его век». Это от дедушки слышал. Так и вышло. Вчера был ребёнком, сегодня в девятое десятилетие заехал. Мне друг на мои пятьдесят пять написал: «Мой друг, напрасны отговорки, не лгут листки календаря: ты заработал две пятёрки уже в начале сентября. Мы испытали всё на свете, нам на судьбу нельзя пенять. Но как бы нам пятёрки эти на пару троек обменять». А сегодня пятьдесят пять дочери. Уж не говорю, сколько внукам. Только всех вспоминаю малышами, совершенно трогательными, умненькими и разумненькими. Внуку пытался объяснить, что такое Бог. «Его никто никогда не видел, Он Всемогущий, Всеведущий, то есть всё обо всех знает, он везде». — «Да, — радостно и очень точно заметил внук, — Он везде, Он как воздух. Мы воздух не видим, а он есть». А у внучки запомнил её наблюдение: «Когда девочки идут гулять, то они просто идут гулять, а мальчики идут, у них есть цель».- «Ещё бы, — добавил я, — девочки любопытны, а мальчики любознательны».
Всё-таки понять, что со мною было ближе к полуночи, мне не дано. Ангел мой хранитель, от Бога приставленный, решил меня немного просветить, чтобы я особо не заносился, думая, что «райские двери нам отверзающие» обязательно их распахнут. Вот и показал, сколько всего плохого сотворил в жизни, какими грехами утяжелил душу, как с ними взлететь в селения праведные. Туда же ничего нечистого не войдёт. Да одной ссоры с женой хватит, чтобы двери захлопнулись.
А враньё девушкам, а размолвки с друзьями, что говорить. Дьяволу чувства дружбы и любви особо ненавистны. До чего дошло: готовится к публикации мой рассказ, в нём фраза: «Есть великая тайна в любви между мужчиной и женщиной, но не менее великая тайна в мужской дружбе». Редактор просит снять эту фразу: как бы кто бы, чего бы не подумал. Вот до чего доходит испорченность нравов.
И заграница и детство — всё враз.
Заграничные кадры в полуночном сновидении были как-то ярко калейдоскопичны. Будто поворачивалась по часовой стрелке труба, в которую смотрел и появлялись в ней то Финляндия, то Япония, то Ближний Восток, то Италия с её Венецией, Сицилией, напротив которой оживала в подробностях поездка в Тунис, наши корабли, храм в Бизерте, Карфаген и возглас в Римском сенате Сенатора Катона: Карфаген должен быть разрушен! Да, Бизерта, Храм на пожертвования русских моряков, лишенных навсегда родины, Церковная завеса — андреевский флаг с корабля. Оркестр на палубе. Девочка двенадцати лет, которую приглашает на танец адмирал барон Врангель. И пронзительное ощущение вины перед ними, нами преданными.
Много было видений церковных, особенно деточки, идущие ко Причащению. Впереди стоит мужчина с девочкой на руках. Она очень серьёзно и пристально на меня смотрит. В жизни я сказал ей (мысленно!): Встретимся ещё, узнаешь ли тогда седого дедушку? А тут говорит: «Дедушка, а я уже бабушка».
И детство моё Вятское как на картинках Васнецова неслось в радостных сценах, озвученных разговорами на Вятском диалекте. Оказывается, тот (или те?) кто следили постоянно мою жизнь, прекрасно понимали наш говор, недоступный, например, москвичам. То, что они понимали выражения: Конь не валялся, Не пришей кобыле хвост, неудивительно, это было повсеместным, сейчас забывается. Но собственно вятские слова и обороты сложны и для вятских, особенно усечение гласных. Говорят бабы: «А где это Максимовна-то? — Дак она же балет.- Балет? Какой ей балет, помирать пора. Какие ей балеты? — Дак не танцы, а балет! — Опять балет? — Ну, не балет, а хворат». И всё время сцены о детях, о главном в нашей жизни. Вот осуждение такого воспитания: «Она его то нашлёпает, то всю заднюшку исцелует. То натряхивает в зыбке, то взбубетенивает. Он и растёт вяньгушей». То есть хныкалом,
Потом возникала тема потерь, постоянная в нашей, особенно в моей жизни. Друг обо мне (шутка): Ты всё теряешь и теряешь, ну вот, и совесть потерял. Его мать: «Не ищите потерянное, оно само найдётся -. Говорила: окажется». Моя мама, которая одушевляла все вещи мира, окружающие её: растения, животных, даже и безгласных. «Что, ножик, нашелся, не хочешь ржаветь, стосковался по работе? А вы, ножницы, куда это вы всё время убегаете?»
Потери вещей, любых вещей: пожары были троекратные (сгорели две городские квартиры и родительский дом на родине), горело барахло, одежда, картины, мебель. Да и рукописи жарко горели — всё это потери пустяковые. И обворовывали, даже и часто. Тоже пережил. Строчки крали. Ну и что. Страшнее то, что ничего не меняется. В 81-м году ещё, в повести «40-й день» писал об Останкинской башне, что она похожа на шприц, который вливает в небеса разврат, пошлость и насилие. Сорок лет прошло, ничего не меняется, только всё хуже. «Ничего не меняется!» — возопил я в пространстве видений полуночного откровения, будто в огромном ангаре, в котором эхо повторяло крики: «Ничего, ничего, ничего!» Крики безполезные.
Но или справа или слева заметили: «Может и хорошо, что ничего не меняется: жива же Россия».
Не буду более утомлять пересказом сна. Или это не сон, что-то другое. Что же я пытаюсь осмыслить? Таинственные вспышки всеобъемлющей памяти?
Скажу, что очнулся от своего забытья, когда зазвучали позывные передачи Евангельского часа.
Открыл глаза. Передо мною были часы со стрелками, стоящими строго вертикально. Эту вертикаль насмешливо перепрыгнула секундная стрелка. И до меня тут дошло: то, что только что видел: разговоры, события, разные возрасты моей жизни в разных местах, знакомых людей, огорчения мною им принесённые, — это всё было реальное документальное кино о моей жизни. Вот с чем идти на Божий суд. И не увильнёшь. В этом же видении были высокие светлые, прямо новогодние ворота, в которые вливался ручеёк людей, прошедших досмотр, очень это было похоже, как проходят «хомуты» в аэропортах. А рядом были широкие железные, распахнутые двери, в которые вливался не ручеёк, а река людей. Конечно, что тут мудрить: чётко показана сортировка людей (или уже их после смертных душ). Я пока не прошёл ни в те, ни в другие ворота. Что называется, пока не пригласили.
Но крепко предупредили
Каково было видеть на трехмерном широкоэкранном экране надпись: «Как и чем сокращалось время жизни». И шли из прошлого поезда с продовольствием, которые съел, перерабатывая его в удобрения, двигались цистерны с питьём, выпитым, ещё и забытые, но строго учтённые, сохранённые для свидетельства, ящики с сигаретами, папиросами и махоркой (я в юности и в армии курил), катились огромные рулоны газет и журналов, зачем-то читанные, забитые мусором сплетен, ненужных никому новостей из жизни спорта, кино, театра, путались под ногами гороскопы, всё то, что было бесполезно для ума и сердца и что безвозвратно губило подаренное Господом время жизни.
Да-а. Показали мне меня.
Показали со всеми потрохами. Это не кино было, это свидетельские документальные показания. Мне было дано понять, что они всё про меня настолько знают, что даже то, о чём я думал, и не произносил вслух, было известно. Кому им? Безплотным силам небесным, ангелам-воинам Архистратига Божия Михаила.
Это с одной стороны. Рядом со мною, день и ночь, сутки за сутками снимал все мои передвижения, разговоры, записывал все мысли неусыпаемый дежурный оператор. Прикреплённый именно ко мне. А, с другой стороны, шла съёмка моей жизни уже операторами сатанинскими. И если какое-то воспоминание было хорошим, то справа (было ощущение, но не понимаю как, вроде как аплодисменты), то в ответ слева раздавалось шипение. И наоборот. Но это, когда говорил или действовал явно. А если когда молча думал, то слышали меня только справа. То есть слугам сатаны не дано было знать мои мысли.
Например, моё выступление на Соборе о нравственности общества, направленное резко против гомосексуалистов. «Это три процента больные, девяносто семь развратники. Три процента лечить, остальных учить. (Из зала тут же вопрос выкриком: Как?) Пороть, хладнокровно отвечаю я. Казацкой плёткой, берёзовой кашей. Не поймут, тогда и дубинками из Вятских лесов». Вспомнил под одобрение неких слушателей справа и опять же шипения слева.
То же было с названиями постановок райкина-богомолова, тангейзеров, когда назвал их неусыпаемые поделки «голубой блевотиной».
И то сказать: до чего доходило в ельцинское, губительное для государства время. Только Церковь была жива, оборона, экономика падали, расцветала диктатура воровства и проституция. В центре Москвы, рядом с Большим театром, с Кремлём, на Пушкинской площади внаглую раздавали журнал «Флирт» формата точь-в-точь как журнал «Огонёк», бывший, по замечанию Василия Белова, в советское время красным, а в ельцинское жёлтым. Его издавали проститутки, помещавшие в нём виды своих тел и позывные. С журналом насылались темнокожие. Я обязательно брал журналы у них, и на их глазах разрывал или просто швырял под колёса машин эту мерзость. Они не смели заикаться, но уже потом, завидя меня, отбегали. Но что это за борьба с пороком, детский сад. Скоро я не выдержал и сказал двум офицерам стражам порядка: «Как вы такое терпите? В столице, рядом с Кремлём?» Один ответил очень толково: «Какой Кремль, такая и торговля», другой захохотал: «У каждого свой бизнес». Журнал-то был разрешен властями, иначе как?
Улетевшая, но запечатлённая
Всё, что я помнил из видения и здесь упомянул — это была десятая, сотая часть того, что было показано мне за две, много за три минуты. Я же отлично помню, что прилёг на минутку и поглядел на часы. Секундная стрелка своенравно поднималась слева и падала вправо, минутная вздрагивала и подтягивалась к часовой. А та уже, добравшись до 12-ти, как будто замерла, ожидая минутную.
Хорошенькое вразумление я получил. Многое о себе увиденное стыдно вспоминать. Только и думаю: неужели в с е в с ё друг о друге узнают? Вот страшно. Но даже и не только это страшно, а то, что надо будет за всё своё непотребство отвечать. Да, вывернули меня, голубчика, наизнанку. Каждого вывернут, никуда никто не спрячется.
Как, оказывается, всё у н и х т а м чётко поставлено. По полочкам, ячейкам, ящичкам, разложено, по разделам, параграфам учтено, а как только что надо, какое сведение о сказанном или проделанном, или, даже, только продуманном — пожалуйста, всё мгновенно является и — или оправдывает или обличает.
Описаниям мытарств преподобной Феодоры я всегда верил и её увещеваниям-просьбам жить благочестиво. Но это было как-то умозрительно. Будто книгу читал. А тут увидел въявь. Увидел, что я перед небесами весь как на стёклышке.
Ещё надо обязательно заметить, что в нашем дворе (это двор между Камергерским и Георгиевским переулками в начале Тверской) уже два года идёт неумолкаемое строительство престижного дома с тремя подземными гаражами. Непрерывное грохотание механизмов, въезды и выезды огромных машин, рёв и лязганье экскаваторов нового типа. Видимо, для того их и создавали, чтобы они обслуживали потребности нового класса, как его назвать, не знаю. Говорят, что у дома этого одно машино-место будет стоить миллион или два в месяц. Мне-то что до этого. Замолчали бы скорее, да вселялись в свои апартаменты, в которых лет через десять-двадцать начнутся склоки, суды и пересуды. А пока оно вскоре закроет нам солнце, которое и так мы видим чуть-чуть.
Параллель с романом Платонова «Котлован» тут явная. Там рыли котлован под фундамент здания для светлого будущего, здесь котлован уже вырыт, идёт строительство для мрачного будущего богатеньких, наворовавших и всё ещё ворующих граждан.
Кроме постоянного шума, который сопровождал последнее время нашу жизнь и который, конечно, влиял на сны и на здоровье, постоянно с левой стороны шла тёмная полоса. За которую, как за завесу хотелось заглянуть. Я даже и сунулся было, но был спокойно, без грубостей отодвинут и мне кем-то было сказано: «Разберёмся без тебя».
И ещё вскоре, другой голос справа: «Свидетельствуй, но не обличай».
К чему это было сказано? Да ко всему. Кто я такой, чтобы обличать? Осуждать и то грешно. Да, разговор о языке был в палате Владимира Солоухина за три дня до его ухода. Мы (ещё Валентин Распутин) говорили о русском языке. Солоухина восхищало то, насколько точен и деликатен наш язык:
— Живу на юге, говорю хозяйке: «Какое хорошее вино изабелла. Но вот боюсь подделки. Ведь виноград изабелла настолько хорош и особый по вкусу, что вино из него, сколько ни разбавляй, а всё будет со вкусом изабеллы. А мне бы с собой в Москву неразбавленного. Она задумалась, пригорюнилась: «Ой, Владимир Алексеевич, ведь все разбавляют. Может, только я не разбавляю» — тут она задумалась и добавила: … да и то». Вот это «да и то» оно очень русское. Врать не можем.
Скачу по тексту как заяц по свежей пороше, сбиваюсь: хочется записать невиданное для меня, возникшее в разоблачительную полночь, понимание, что всё обо мне и о моей каждой минуте прожитой жизни, обо мне запечатлено. О, как хотелось бы многое стереть из этих записей, как же! не получится. И возникшее моё понимание того, что каждому, каждому! будет дан просмотр всей его жизни о всеми её зигзагами. И не отвертишься ни от одной запятой. Страшно?
А как вы думали?
И кого это я спрашиваю, кому говорю?
Чтения о загробной жизни
Конечно, я много читал о кончине земной жизни. Ненавижу слово «смерть», у Бога его нет, Он Бог живых. Лучше всего говорить: день нашей земной кончины — это день рождения в жизнь вечную.
Читал, да. В основном, свидетельства сходятся на том, что после земного предела открывается новое состояние. Тут и воспарения над своим телом, над которым хлопочут врачи, тут и тоннели («свет в конце тоннеля), огромные трубы, в которые летит душа человека, лишённая уже возможности общаться с покинутым миром. Потом видит родню. Папа, мама встречают, отправляют обратно: Ещё поживи. Душа возвращается, влезает обратно в тело как в скафандр. В основном свидетельства людей невоцерковлённых, толкующих происходящее с ними по своим земным понятиям.
Приходило время и православного чтения о мытарствах, которые обязана пройти каждая душа. Тут была великая надежда на милосердие Божие.
Статистика
Многое узнал. Многое со страхом: я-то ещё живой, но покойником буду, никуда не денусь. Цепляюсь за свои, надеюсь, добрые дела, а они так малы, что могут быть не зачтены во спасение, только и остаётся, что трепетать.
Открылось в моём трехминутном озарении то, что всё обо мне известно, всё учтено, зафиксировано. Сколько ел, сколько съел. Воочию эшелоны еды. Сколько за столом сидел. И показатель тысяч и тысяч часов объедания и обпивания. Сколько в туалете сидел, сколько за туалетом, — всё учтено. Всякие походы в гости, в кино, театры, бесчисленные собрания, демонстрации, митинги, споры-разговоры-раздоры, которые воспринимались в жизни необходимыми, а по итогам тяжелым словесным водопадом, оставляющим пустоту, огромный кусок времени жизни. Поездки: поезда, самолёты, корабли, автобусы, такси, легковые машины, — всё пожирало время. Только в поездах, узнал я о себе, только в поездах, прожил пять лет. В воздухе более трёх месяцев, на кораблях более полугода, в автотранспорте три года. Да только одно московское метро не меньше года жизни сожрало. А сколько в залах ожидания просидел, сколько на остановках простоял. Сколько многостраничной дряни перечитал, сколько пустой развлекухи смотрел, сколько в бесполезных диспутах, круглых столах, конференциях, съездах, пленумах, собраниях, всяких сходках время убивал. Страшные слова: убивал время. Оказывается, лифты — это тоже транспорт, и в нём я проездил более года.
Но была же трата времени и не пустая, например, для внуков за молоком на молочную кухню ходил. Но что за мелочи цепляться, этим не спасёшься. А кто за тебя в застольях вечера и ночи сидел, руками махал, жидо-масонов ругал, кто душой кривил или отмалчивался, когда надо было из окопа вылезать и в бой идти и других звать?
Но если я основное время жизни прожил впустую, во вред себе, когда же я тогда жил? На этот вопрос, заданный мною кому-то в моём сне, я тут же получил ответ. Меня пожалели, мне открылся крохотный кусочек времён, в которых я учился (плохо и мало), работал (торопливо и некачественно), помогал слабым (редко), воспитывал детей и внуков (неумело и не старательно), заботился о родителях (мог бы и получше)… Везде был клин.
Правда, много времени провёл в больницах (одних операций под общим наркозом пять). Бесчисленные посещения в больницах родных и близких.
И всё-таки: много-много десятков лет прожил, где они? Ответ: более трети жизни — проспал.
Ещё открылся ужас того, что очень сильна нечистая сила. От неё так просто не отбрехаешься. Такое на тебя напустит наваждение, что нечем оправдаться. И нахальна, и сильна дьявольская напасть. Лучше всего у Лермонтова: демон соблазняет Тамару, склоняет ко греху. Она, бедняжка, сопротивляется: «А Бог?». Демон нагло отвечает: «На нас не кинет взгляда, Он занят небом, не землёй» — «А наказанье, муки ала?» — пытается она защититься, и он ей, совершенно хамски: «Ну что ж, ты будешь там со мной». То есть уверен в стоянии царства сатаны.
Как бороться с Тем, Кого нет?
Пришло на почту, высветилось на экране письмо, которое просят репостировать (вот ведь старик стариком, а шпарю терминами как молодой), то есть размножать. В письме очередное обвинение новой зажравшейся буржуазии. Я и рад бы был плюнуть в её сторону, если бы во всём был согласен. Обеими руками за, но я помню, как было нам десятикратно тяжелее, холоднее, голоднее в послевоенное время. Но почему же мы тоскуем по нему? В нём была Победа, была любовь, делились последним, было веселье, песни и танцы… Да, одежонка плоха, ботинки текут, в животе пустовато, но так славно придти с верными друзьями в Дом культуры, где гремит радиола, извергая вальсы и фокстроты, и ненавистное нам танго, где, знаю наверняка, стоит среди подружек твоя, единственная.
Но это же не Дом культуры, это бывшая Троицкая церковь. И да, улучшается жизнь, вот опять снижаются цены и на продовольственные и на промышленные товары, но по-прежнему партия — наш рулевой — продолжает вести корабль страны Советов по путям жестокого атеизма. На плакатах: «Бога нет!» Приезжает лектор, сгоняют на его лекцию, опять: «Бога нет». Но я, совсем мальчишка думал: А если нет, то как бороться с Тем, Кого нет?
И великая моя мама, побеждающая все плакаты и лекции двумя выражениями: «Когда куда пошли, перед тем, как порог переступить: «Господи, благослови, помоги». Вернулись: «Слава Тебе, Господи». И, что бы ни делала, делала только с этими словами. «Слава Богу, сена наготовили, слава Богу, баню истопили, слава Богу, деточки за малиной сходили, слава Богу, хорошо все учатся, слава Богу, дождик идёт, слава Богу, солнышко светит». И понимаю всю оставшуюся жизнь: живы мы были материнскими молитвами. Бесовское паскудство атеизма не в силах было превозмочь материнские молитвы о нас и за нас. «Что вам в школе говорят, я не оспариваю, но чтобы дома о Боге плохо не говорили», — вот её слова. И украдкой крестила в дорогу.
О, гордыня людская! Решили небес достичь. Сравняться с Богом. Смешно же. Господь вразумил, смешал языки. Потом и расползлись, захватывали, что получше. А получше было всё. Были в Сахаре? В пустыне Гоби? В Барса-кельмес? В тундре? Это всё почти безжизненно сейчас. Раньше тут всё благоухало, текло «молоком и мёдом», кисть винограда носили вдвоём. Куда всё делось? «Преложилась земля плодородная в сланость от злобы живущих на ней». Вот и ответ. Злоба людей, гордыня калечит землю, на которой живут.
Прошлое было, будущее будет, так?
Так-то так, но сейчас их нет, вот штука. Прошлого уже нет, будущего ещё нет. Я это записал, и сейчас это уже в прошлом. И будущего пока нет. Больше того, скажу, что и настоящего времени нет, есть бегущая по жизненному кругу стрелка из прошлого к смертному часу. Совершенно равнодушная ко всему, кроме времени. Просто работает. Бежит, бежит и по ходу времени выкидывает на обочину отживших своё. Какие там трубы дымят над крематориями, какие гробы вместе с содержимым сжигаются, на каких престижных кладбищах будет пепел храниться, что из того, кажется. Это для нас. А для умерших? Помер, и трясись от страха: на Страшный суд надо идти. Душа-то не сгорела. И всё понимает. И видит. А молятся за тебя или твоё барахло делят, — уже на это не повлияешь.
Вернусь ненадолго к высверкам «сонного» видения. Нам, русским, больше всех надо. Это хорошо для всех, плохо для нас. Но так уж мы сотворены, русские, любимые дети Господа. Во сне (опять же, во сне ли?) отчётливо видел гибель Европы. Почему? У неё долгое время только и было одно дело: бороться с Россией, потом с Советским Союзом. Монстр, ядерное чудовище. Науськивали на русских всех, лезли отовсюду, плодили предателей…
И вот — свалили. Нашли шестёрок для исполнения. Напоили тщеславных дураков в Беловежской Пуще, подписали состряпанный чикагскими мальчиками документ о развале Советской державы, а дальше?
Дальше пошло дальше. Развалили. Плясал пьяный русский дурак около рейхстага, где лилась русская кровь, выводил войска, державшие Европу, от гибели. То-то хихикали заокеанские дяди и особенно тёти , и … и что, и что они теперь? Теперь что дальше-то им делать? Во имя чего теперь жить победившему Западу?
Они же не опомнятся, не признают всю свою глупость и тупиковость. Спросим их: на кого работали? Доходит? Работали на дядю, то есть на сатану. На своё начальство.
Собственно, и мы хороши. Чего мы от них ждали?
Но ведь нас никто и не спрашивал. Хоть это чуточку оправдывает совесть.
Не агрессор, а жертва.
И читал, и умозрительно знал, что приступы бесовщины не отходят от умирающего человека до края земной жизни. Но, чтобы так. А как? Как, например, столп Церкви Макарий Великий, которому при восхождении его к Богу даже бесы кричали: «Ты святой». А он отвечал: «Да я ещё даже и не начинал каяться». Это Макарий! Куда нам рядом с ним.
Но вот я вижу, что бесы слева обвиняют меня в том, в чём я ни сном, ни духом не виновен. Но они умеют, как умеют наши юристы преступников оправдывать, а нормальных сажать, так и поступают. Друг у друга учатся. И пришивают мне статью за статьёй. То есть грех за грехом. Я оправдываюсь, удивляюсь напраслине, наглости обвинений, им хоть бы что.
Что ты будешь делать! И тут справа мне спокойно внушают: «Не связывайся с ними, сами разберемся». — Но всё же врут! — возмущаюсь я. — «Как же им не врать, у них наставник — дьявол, отец лжи». — Но вы слышите, они кричат: «Россия — агрессор». Да она же, страдалица, всех спасает.
«Успокойся, разберёмся» — говорят мне.
И в самом деле, я вроде как успокаиваюсь.
Боюсь
Вот то-то и оно-то — вроде. Себя успокаиваю. Надежда есть маленькая, что дела твои нужны. Я же ещё не отброшен на обочину, ещё в строю. Зачем-то Господь ( а кто кроме?) держит меня на Земле, и я имею возможность оповестить моих читателей наиважнейшей мыслью, которой сейчас занят. Это не моя мысль, она пришла откуда-то в голову и очень меня поразила, вот она: Господь не создавал государства, Господь создал семью. Государства ссорятся, делят богатства не им принадлежащие, природные (нефть, газ, уголь, древесину), а спасение человека только в семье.
Вот! Краеугольный камень мироздания, залог спасения: семья! Семья — любовь, радость, теплота, жертвенность. Сатана ненавидит любовь, семья ему ненавистна. Если государство хочет жить, ему надо главное — спасать семью. А сейчас в государстве скорее всего уничтожается семья.
Постоянно стою на перевале времени прошедшего и будущего, на кромке уходящего и приходящего. Сыплются из-под ног отработанные камни дня уставшего, сыплются под ноги камешки дня грядущего. На каких поскользнёшься, на каких укрепишься.
Я (другие тоже) постоянно в нулевом времени: прошлое постоянно кончается, будущее постоянно начинается и становится прошлым.
Господь непрерывно, постоянно всё о всех нас, о любом знает всё. О прошлом, которое мы не можем переделать, но хотя бы можем за него извиниться, о будущем, о котором ничего не знаем. Грехи прошлого Он позволяет отмолить, а грехи будущего позволяет не совершать.
Боюсь за свою посмертную судьбу. Ещё как боюсь. Но более всего страшусь за судьбы детей и внуков. И крестников. Ну почему же вы, любимые, единственные, в церковь не ходите? Из всей родни фактически один я молюсь. Каждый праздник, каждое Воскресение молюсь за вас, свечки ставлю, записки о здравии пишу. Знаю по творениям святых отцов, что для сатаны и прислужников его, обезбоженные люди — лёгкая добыча. А верующие не по зубам. Хотя он не перестаёт нападать и на них, стараясь оттащить их от Церкви. Всегда чую нападки его, но всегда с радостью чувствую защищённость от стрел лукавого. Я же причащаюсь — вот главное. Вот он и отскакивает от меня. Но не успокаивается, знает, как вы все мне дороги. Через вас действует. Отбивает вас от храма, А меня не будет, что с вами будет? Вы думали об этом? На что надеетесь? Не верите моему сну, тому, что всё-пре-всё о вас известно?
Одно, самое единственное-разъединственное спасёт, зацепочка за Христа. Милые, причащайтесь!
Идущий к пределу своей земной жизни приветствует вас!
Продолжение следует
Нет, не получилось у меня этим, из глубины веков идущим возгласом, закончить записки о полуночном видении. Ещё вот что допишу:
Жизнь каждого человека это в миниатюре мировая история. Вот чудо рождения нового человека — не было его и вот он есть. И ничего никому неясно, что из него выйдет. Вот планета появилась, она что, так и будет двигаться «в кругу расчисленных светил»? Или возьмёт да исчезнет. Ничего-то мы не знаем. «Жизнь наша — пар, на время приходящий и исчезающий». При Сотворении жизни на Земле мы не присутствовали. Может быть, будем присутствовать при её завершении. Знает всё о нас и о Вселенной только Сотворивший нас и Вселенную, Всеведение Которого закрыто для нас. Одно, из Писания, известно, что Он сотворил человека «по образу и подобию», поэтому можно быть уверенным, что каждый награждён полной мерой красоты и ума.
Тогда, сразу вопрос, куда эта мера исчезает, откуда столько безобразия в мире, преступлений и разврата? Как откуда, ответим, а сатана-то на что? Разве он успокоится, что не он первый в мире, а Господь, да никогда! Хотя надежда на то, что и сатана образумится, есть. В последние времена. Сам себя, на своей верёвке к Богу приведёт, обливаясь покаянными слезами. Столько гадил на Божие творения, стравливал, ввергал в войны, в революции, лил кровь, захлёбывался ею, но не успокаивался. И, если Иисус Христос был сеятелем чистоты, то сатана сеял семена недовольства, злобы, раздоров, подозрений, блуда, жадности, зависти, разврата, извращений, … хватит продолжать. Но сразу заметно, что на одно слово Христово: чистота, сатане для противостояния чистоте нужны десятки, сотни понятий.
Последние времена начались в начале Нового Завета. А дьявол вовсю губил людей уже и в предпоследние, опыт у него огромный. Но есть великая пословица: бес силён, да воли нет. Жив Бог Господь. Уповая на Него, не страшно жить, каждый может спастись. Нам дана эта возможность, дана свобода воли, наши поступки от нас самих зависят. Никто не запрещает человеку выбирать свой жизненный путь. А самый верный путь, когда осознано твоё призвание. Для чего-то же именно тебе даны такие способности. Способности, конечно, к созиданию. А свобода воли к соблюдению Христовых заповедей. В них нет, например, страсти к деньгам, поэтому, если побежишь за ними — пропал, выйдешь замуж по расчёту — погибла.
Так вот, мировая история развивается, растёт, как и человек. Проходит взлёты и падения. То возникает и охватывает людей стремление к Богу, то сатана пугается этого и ввергает людей в безбожие. Гонения на первых христиан сменились победой христианства, а вскоре люди расслабились, успокоились, храмы пустели, и понадобились гунны, чтобы образумить заблудших. А в наше время новые гунны — большевики.
Было и вразумление Всемирным потопом, очень вразумившее. Но и опять дьявол не дремал, внедряя разврат и похоти. Посему накликали люди на себя и Вавилонское и Египетское пленения, и огненной серы с неба на Содом и Гоморру дождались и гибель Помпеи по грехам случилась, и камни Карфагена рассыпались.
Для вразумления людей русских было послано Ордынское иго. И Смутное время было не случайно, и Наполеоново нашествие, и революция, и Отечественная война, — всё посылалось для освежения православного чувства. Война вернула храмы, службы, радость Причастия. Но сатана уже был бдителен, не задрёмывал, готовился ко второму Крещению Руси. Оно — Тысячелетие Крещения, было при нас, в 1988 году от Рождества Христова. И всё озарилось, и в открывающихся храмах негде было протолкнуться, и безплатно шли и ехали трудиться, воздвигать из праха и развалин монастыри. И многие оставались в них. Священное Писание, Служебные книги, Духовные стихи и проза издавались невиданными доселе тиражами.
Восторг!
То-то, ликовали горячие головы: прижгли сатану, убежал из России. Нет, милые, никуда он не делся, он просто копил силы. Уж кто-кто, а нечистый знает все наши слабости. Тридцать лет не прошло — охладели порывы, остыл энтузиазм, Чего надрываться: церкви открыты, всегда можно пойти, зачем это каждое воскресенье себя мучить. А пост нарушу, так Бог простит, он милосерден безмерно и терпелив безконечно.
И прежнее официальное безбожие сменилось безбожием добровольным. Даже не теплохладность, хуже — равнодушие как паутина окутывало души и сердца. Выносили мальчишки свечи из алтаря, шли впереди иконы, подавали батюшке кадило, а — глядь — связались со шпаной. И девочка с дивной косой в белой косыночке вдруг и без косыночки и без косы. И уже и в церкви её не видно. И в семинарию юноши не особо рвутся. И без оплаты трудиться в храме охотников не видно. Нет, есть, конечно, тут нельзя на всех наговаривать, но уже нет и похожести на труды накануне Тысячелетия Крещения и первых лет после него.
Вся надежда на Малое стадо Христово, которое есть, которое готово голову положить за Христа. Оно есть, но оно малое, и хватит ли у него сил спасти стадо большое?
Иисус умирал на Кресте не только за тогда живущих и не ведающих, что творят, Ему было надо вывести из ада праведников. Для Него не было смерти, и Он и от нас её отогнал. Разрушил смерть человеческую смертью Своей. Так что напрасно радовались первосвященники иудейские, приговорив Христа к Распятию, уверенные, что с Ним покончено. На третий день после казни, Он ещё в большей силе и славе Воскрес, явился ученикам, а потом и всем нам. Ученики поняли главный урок Учителя: смерти нет. И поняли, что, чтобы преподать его, Учитель их вначале умер. Не просто умер, а до того перестрадал, перенёс избиения, пытки, издевательства. Он, создатель Вселенной, Сын Божий, дал образ земной жизни как освобождение от первородного греха, как подготовку к жизни вечной во Христе. И ученики понесли эту истину народам. Это так просто: ты знаешь о страданиях Христа, как же ты ещё можешь принимать за страдания свои неурядицы, болезни, бедность, как ты можешь роптать, завидовать богатству, когда Спаситель твой не знал, «где голову приклонить». И палачей простил, и за них Отца Небесного просил.
Смерти нет, вот что мы узнали. Вначале от двенадцати Его учеников, потом от семидесяти. Да ведь и мы можем в это число войти. Если только всем сердцем, всею душою, всем сознанием усвоим урок Иисуса Христа.
Понимание, что времени нет, не пришло бы, не будь я членом Церкви Православной, не причащайся, не читай Священной истории, книг истолкователей Писания. Открытие это озарило меня именно в Страстную Седмицу, уже много лет назад. Вот Вербное Воскресение. Мы стоим с веточками, покрытыми пушистыми зайчиками первоцветения, батюшка окропляет и веточки и нас:
— Вчера мы участвовали в празднике дня Входа Господня в Иерусалим, а с завтрашнего дня начинаем жить в Страстной седмице.
Для Господа всё враз, всё перед Ним: наше прошлое, настоящее, будущее. А для нас, смертных, есть непрерывный путь от рождения, от выхода на Свет Божий до ухода из него. Нет, опять не так, лучше: до освобождения души от тела. Да, так точнее.
Может быть, ещё получится написать письмо — прощание с жизнью. Всё испытано: взросление и старение, труды и достижения, падения и возстания, горести и радости, любовь и измены, бедность и достаток, передвижения в пространстве реальные, и скитания по эпохам истории мысленные, обретение друзей и потери их, надежды на крепость России и тревоги за неё, а, главное — счастье в обретённой уверенности: Господь не оставит моё единственное, любимое Отечество. А больше мне ничего не нужно. Хочется, конечно, ещё пожить и поработать во славу Божию. Но тут уже, как Бог даст.
Владимир КРУПИН
2022
