Юрий Трифонов: время и место в литературе

В 2025 году исполняется сто лет со дня рождения выдающегося русского писателя Юрия Валентиновича Трифонова (1925-1981). Времени для жизни и творчества оказалось отпущено ему совсем немного. Но и в эти недолгие три десятка лет он создал незабываемые, поистине первоклассные произведения.

Литературный старт Юрия Трифонова был триумфальным. Повесть «Студенты», опубликованная в 1950 году в «Новом мире» Александра Твардовского, удостоилась Сталинской премии. Говорят, лучший друг советских писателей поинтересовался, который это Трифонов, не сын ли расстрелянного в 1938 году старого большевика Валентина Андреевича Трифонова? Услыхав, что да, сын, вождь спросил: хорошая книга? Константин Федин подтвердил – хорошая. И Сталин оставил Трифонова в списке лауреатов, лишь заменив премию второй степени на третью…

Успех «Студентов» оказался оглушительным: мешки писем читателей, предложения инсценировки, общественные обсуждения и дискуссии. Казалось, можно почивать на лаврах. Однако наступила полоса поисков, сомнений, разочарований, о чем Юрий Валентинович без обиняков, очень откровенно рассказал в «Записках соседа», опубликованных в сокращении после кончины писателя, в 1989 году. Эти великолепно написанные воспоминания о Твардовском дают, ко всему прочему, представление о личности самого Трифонова, об атмосфере внутри и вокруг лучшего журнала тех лет – «Нового мира».

Александр Твардовский, тепло встретивший дебют молодого писателя, казалось, к нему охладел. Критика скептически приняла роман «Утоление жажды» (1963). Недавно я перечитал его; в самом деле, роман рыхловат, как-то не выстроен, — это еще не тот Юрий Трифонов, который перевернул некоторые наши представления о прозе позднее. Но и в этом, не самом удачном сочинении, намечаются контуры того стиля, который стал фирменным, так сказать, стилем Юрия Трифонова. Основанную на реалиях строительства каракумского канала вещь отличает доскональное знание материала, органичное вкрапление деталей собственной биографии, неподдельный интерес к людским судьбам.

«Никто не знал, что сегодня, в последнее воскресенье лета, (Ю.В. Трифонов родился 28 августа. – Ю.К.) мне исполнилось тридцать два. Прожита половина жизни, а ощущение такое, будто настоящего еще не было, главная жизнь впереди. Куда, собственно, я девал эти годы? Нет, настоящее было, но недолго, лет до одиннадцати, детство было настоящее, а потом все полетело кувырком: отрочество ни к черту, юность искалечена войной, а потом непрерывная борьба за то, чтобы быть человеком, несмотря ни на что. Всю жизнь я изо всех сил старался поправить непоправимое…»

Будущему писателю было 12 лет, когда арестовали отца, следом в лагеря отправили мать. Эвакуация в Ташкент, работа на авиационном заводе в Москве, учеба в Литературном институте в семинаре Константина Федина, командировки в Туркмению, долго не смывавшееся клеймо сына врага народа. Словом, биография совсем не простая…

«История — многожильный провод»

В середине 60-х Трифонов пишет документальную повесть «Отблеск костра», первую вещь в ряду его экскурсов в отечественную историю. Живой интерес к судьбе отца и его брата, Евгения Андреевича Трифонова, их участию в двух революциях, гражданской войне, заставил погрузиться в пучины архивов, в изучение писем, дневников, комплектов старых журналов.

«Прошло много лет, прежде чем я по-настоящему понял, кем был мой отец и что он делал во время революции, и прошло еще много лет, прежде чем я смог сказать об этом вслух. Нет, я не имею в виду невиновность отца, в которую верил всегда с мальчишеских лет. Я имею в виду работу отца для революции, его роль в создании Красной гвардии и Красной Армии, в событиях гражданской войны. Вот об этом я узнал поздно. То, что написано ниже, не исторический очерк, не воспоминания об отце, не биография его, не некролог. Это и не повесть о его жизни».

Потом тему нашей драматической истории Юрий Трифонов разрабатывал и углублял в романах «Старик» (1978) и «Нетерпение» (1973). Последний переносил читателя в ХIХ век, когда народовольцы, проповедовавшие индивидуальный террор, устроили буквально охоту на царя-освободителя, Александра II.

Оправдывал ли их тактику Юрий Валентинович? Едва ли. Скорее по-человечески сочувствовал трагической участи Андрея Желябова, Софьи Перовской и их товарищей, пытался осмыслить их действия и гибель в свете неприятия существовавшего миропорядка. Размышления о прошлом, его связи с настоящим проросли и в повестях 70-х годов.

Герой «Долгого прощания»  Григорий Ребров, драматург-неудачник, перебивающийся «историческими завитушками» в журналах, целыми днями пропадает в библиотеках, зарывается в старые публикации, книги, стремится понять печальные судьбы этих загадочных людей, вроде Николая Клеточникова, агента «Народной воли» в жандармском Третьем отделении, или нечаевца Ивана Прыжова, «незадачливого бунтовщика, историка, пьянчужки и попрошайки, благороднейшего человека, бытописателя народного житья».

Ребров и сам не понимает, зачем ему эти поиски, ставшие привычным занятием или даже своего рода болезнью, наподобие пристрастия к наркотикам или алкоголю. Эти скитания духа, тянущиеся в начале пятидесятых, когда процветали рептильные авторы, вроде драматурга Смолянова, завершаются в повести уже в 70-е, когда Ребров становится востребованным сценаристом, а Смолянов с его поделками напрочь забыт…

Герой повести «Другая жизнь» Сергей Троицкий  по образованию историк. Но если Ребров в эпилоге добивается успеха, то Сергей терпит крах и умирает в возрасте 42 лет. Рассказанная его вдовой Ольгой Васильевной история мытарств Сергея – поток сознания или ее внутренний монолог? — начинается опять-таки в начале 50-х, когда все бурлило и ломалось, страна переживала тектонические сдвиги. Окончивший институт (а может быть, университет?) Сергей работает не по специальности, потом целых семь лет прозябает в каком-то музее. Однако друг студенческих времен Федя Праскухин перетаскивает его в институт, где возникает перспектива защитить диссертацию и сделать научную карьеру.

«Что, казалось бы, могло быть проще того, что уже было? Всякая наука озабочена движением вперед, сооружением нового, созданием небывалого, и только то, чем занимался Сережа, — история, — пересооружает старое, пересоздает былое. История представлялась Ольге Васильевне бесконечно громадной очередью, в которой стояли в затылок друг к другу эпохи, государства, великие люди, короли, полководцы, революционеры, и задачей историка было нечто похожее на задачу милиционера, который в дни премьер приходит в кассу кинотеатра «Прогресс» и наблюдает за порядком, — следить за тем, чтобы эпохи и государства не путались и не менялись местами, чтобы великие люди не забегали вперед, не ссорились и не норовили получить билет в бессмертие без очереди…»

Однако у Сергея иные представления об истории. И притом они явно не совпадают с господствовавшими марксистско-ленинскими интерпретациями, что обрекает его поиски на полную безнадежность.

«…человек есть нить, протянувшаяся сквозь время, тончайший нерв истории, который можно отщепить и выделить и — по нему определить многое. Человек, говорил он, никогда не примирится со смертью, потому что в нем заложено ощущение бесконечности нити, часть которой он сам. Не бог награждает человека бессмертием и не религия внушает ему идею, а вот это закодированное, передающееся с генами ощущение причастности к бесконечному ряду…» 

Прокрустово ложе быта

— В таком примерно духе откликалась тогдашняя критика на цикл произведений писателя («Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь»), которым дали определение городские повести. Далеко ли ушли от этого современные толкователи?

Перебирая недавние публикации о произведениях Юрия Трифонова, натолкнулся на характерные и весьма противоречивые  оценки. Приведу выдержки из некоторых.

«Как истинный художник Трифонов написал вполне реалистическую повесть, так и не сумев осознать весь смысл этой созданной им жизни. Так что «другая жизнь» в повести совсем не прозвучала, осталась только констатация факта: люди расставались с большевистской концепцией  жизни, находили  ценное в дореволюционном прошлом, впадали в альтернативу, сначала  в околонаучный мистицизм, а потом самые последовательные и в Богоискательство. Всего этого выписать и даже осознать Трифонов не смог, хотя и был одним из лучших художников того времени».

Павел Троицкий. proza.ru

Боже, как это знакомо! В достопамятные советские времена наши высокоумные литературоведы и филологи наперебой осыпали претензиями, поучали Толстого и Достоевского, других классиков, которые чего-то не поняли, не сумели осознать, проникнуться правильной идеологией, единственно верным учением и т.д.

«Трифонов прекрасно описывает эту норму, — отмечает в своем блоге Татьяна Воеводина. — Его герои по уши погружены в быт, в какие-то склоки, свары – отношения. Равным образом на работе и дома. В НИИ кто-то с кем-то не разговаривает, кто-то кого-то подсиживает, кто-то формирует свою «кликочку»… Дома ссорятся невестка со свекровью, тёща уедает зятя, даже за праздничным столом недружелюбно пикируются две интеллигентные женщины-родственницы.

Вероятно, таков стиль эпохи – бытовой. Собственно, это и понятно: когда нет больших идей и больших целей – на первый план выходит обывательское в обывателе…

Трифонов и сам оказался захлёстнутым этой бытовой стихией, сам попал во власть этого стиля. В те же годы он написал книжку о народовольцах – «Нетерпение», она вышла в Политиздате в серии «Пламенные революционеры»; так что изображать Трифонова чуть ли не диссидентом и жертвой режима не надо: нормальный был советский писатель, вполне респектабельный, успешный, как сказали бы сегодня. О народовольцах, понятно, можно было написать по-разному… Но Трифонов верен стилю эпохи: он пишет чисто бытовой роман с бытовыми же склоками и «отношеньками», как ныне выражаются в интернете».

Ну вот опять знакомое: быт, быт, в который погружен, оказывается, и сам писатель. Который, правда, отвечал на упреки в бытовизме весьма резко: бытовой бывает сифилис…

Авторы подобных откликов как-то не разглядели, что трифоновский быт, еслиуж рассматривать эту особенность его прозы, прежде всего, свидетельство художнической зоркости Юрия Валентиновича, внимательности к тем мелочам, из которых и состоит наше пестрое бытование, а по сути – фон, на котором разыгрываются жизненные драмы, возникают сложнейшие коллизии в судьбах его героев…

«В основе трифоновской историософии лежит безнадёжный онтологический пессимизм. Угрюмое представление о том, что раз все однажды умрут, то «никому ничего не надо». Что помнить по большому счёту не для кого. …От всего этого веет чем-то кладбищенским; чувствуется недвусмысленный намёк на «мир потусторонний». Может статься, в следующие сорок лет нам предстоит научиться читать Трифонова по-новому. Перестать наконец рассуждать о нём в терминах «реализм» и «психологизм», мало что прибавляющих к пониманию истинного характера его дара, — и оценить Трифонова как медиума, через которого говорили сто с лишним лет русской истории: идеалисты-террористы, железные люди 1920-х, советские обыватели. Теперь все они с той стороны — стоят, как сказано в «Другой жизни», в «бесконечно громадной очереди». Партия мёртвых и её лидер — писатель Юрий Трифонов».

Игорь Кириенков. «Лидер партии мертвых»

Как тут не поспорить! Никак не соглашусь с «угрюмым представлением», с «партией мертвых». Трифонов и в самом деле не исповедовал исторический оптимизм в его марксистском духе, вряд ли верил в официально прокламируемое светлое коммунистическое будущее. Осмелюсь заметить: Юрий Трифонов, по-моему, верил безусловно в человеческую порядочность, в некий нравственный стоицизм, и эта вера была единственным прибежищем, а оправдания типа «среда заела» или ссылки на обстоятельства не принимались всерьез. Для этого писатель был слишком идеалист – в самом лучшем смысле слова!

«Отблески Юрия Валентиновича Трифонова особенно в наше время не ослабевают. Видимо, то, что он не договорил, важнее того написанного и сказанного со всей определенностью и железобетонной самоуверенностью здесь и сейчас, что вроде должно придавить могильной плитой все написанное казенным современным лауреатом. Поэтому книг Трифонова сейчас почти не издают.

Сейчас не трифоновское время. В том смысле, что не милосердное. Жесткое. И проза нынешняя, словно наждачная бумага, старается стереть все то хорошее и доброе, что было в героях Трифонова:

Надо ли говорить…- о людях, испарившихся, как облака? Надо ли – о кусках дерна, унесенных течением, об остроконечных башнях из сырого песка, смытых рекой, об улицах, которых не существует, о том, как блестела до белизны металлическая ручка на спинке трамвайного сиденья, качался пол, в открытые окна летело громыхание Москвы… 

Надо, конечно. Потому что Трифонова помнят, любят, читают. Не все, но читают. Трифонов – писатель не для всех». (Автора публикации, увы, не назову; упустил, прошу прощения!)

«Скучный бытописатель Трифонов», — так озаглавил публикацию на сайте proza.ru Юрий Язовских.
«Периодически встречаемые восторженные отзывы о прозе Юрия Трифонова все-таки заставили меня обратиться к его классическим произведениям – повестям «Обмен» (1969) и «Дом на набережной» (1975). Я их прочел, но не впечатлился. Писатель он был талантливый – с этим не поспоришь, но его главные вещи по сегодняшним временам скучны и мелочны. В рассматриваемых повестях автор знакомит читателей с маленькими житейскими подлостями, которые совершают герои произведений. И это все «вкусности», которые Трифонов припас для нас».

Что тут скажешь? Таким читателям и вовсе не следует открывать книги Юрия Трифонова, пусть читают увлекательных авторов вроде каких-нибудь роев или донцовых, коим несть числа, и чьи опусы забудут очень скоро, как забыли романы популярных некогда Арцыбашева, Нагродской и прочих…

Умница Андрей Немзер (1957-2023) свой очерк о Юрии Трифонове озаглавил «Жертвоприношение» («Памятные даты». – М.: Время, 2002). И это, на мой взгляд, — одна из самых серьезных попыток осмыслить и истолковать литературный путь Юрия Трифонова, его мировоззрение.

«Студенты» — книга жуткая, — писал А. Немзер. – вне зависимости от чувств и намерений молодого автора работавшая на грязное и кровавое дело борьбы с «космополитизмом» (по сути – с недобитой интеллигенцией). Но – это-то и ужасно! – талантливая. Хорошо написанная. …Трифонов сумел выразить метафизический ужас русской истории ХХ века потому, что прочувствовал, сколь страшна «обычная», из сплошных несделанных выборов и провальных компромиссов состоящая жизнь».

Один очень наблюдательный  и пристрастный литератор отмечал:

«Самое знаменитое произведение Трифонова было напечатано в январской книжке «Дружбы народов» за 1976 год («Дом на набережной».- Ю.К.) Почему именно этот маленький роман — называть его повестью как-то уничижительно — завоевал такую славу, немедленно превратился в знаменитый спектакль на Таганке, дал название роковому дому Иофана, который именно с той поры получил в Москве это прозвище? Вероятно, потому, что из всех пяти московских повестей эта — самая личная, выглядит она наиболее прозрачной, акценты вроде бы расставлены. …Трифонов в «Доме» достиг абсолютного равновесия между сложностью и понятностью; «Дом на набережной», резко дисгармоничный, трагический по содержанию,— идеально гармоничен по форме».

«Отчего он так скоро сгорел?»

Оценки – оценками, однако еще очень важными представляются соображения тех, кто знал Юрия Трифонова, или работал с его текстами, как режиссер Сергей Урсуляк, который экранизировал (и, на мой взгляд, очень удачно) повесть «Долгое прощание».

«В последнее время Юра работал как заведенный, — вспоминал соученик Трифонова по Литинституту Константин Ваншенкин, — у него все хорошо шло. Как прозаик, как художник, чьи вещи отличались поразительной психологической достоверностью и особой густотой письма, он при жизни занял свое место в русской литературе. Его книгами зачитывались, его издавали на Западе. И вдруг такой удар. Неожиданная смерть Юры в 56 лет стала для всех нас страшным потрясением».

«О первенстве Юрия Трифонова в литературе свидетельствовал тот факт, что за ним как за автором «толстые» журналы буквально охотились. Статьи о его новых вещах, — утверждал руководитель ВААП  Борис Панкин, — неважно, упрощенно говоря, хвалебные или ругательные — появлялись чуть ли не в каждом печатном органе. Журнальные тетрадки и свежевышедшие томики продавались на черном рынке втридорога, а зарубежные издатели — как на Востоке, так и на Западе — спешили первыми подать вновь созданному Всесоюзному агентству авторских прав (ВААП) заявку на приобретение права на издание очередной новинки».

«Теперь война кончилась, и среди бушлатов и кителей кургузые гражданские пиджачки выглядели сиро. Но к нему это не относилось. Он уже утвердил себя, удачно выступив на семинаре Федина… Великое дело — заявить о себе. Утвердиться. Он уже утвердился, в отличие от тех, в морских бушлатах и армейских гимнастерках. Здесь, на мирном полигоне, они выглядели в сравнении с ним необстрелянными новобранцами» — вспоминала поэтесса и прозаик Инна Гофф, также учившаяся в Литинституте. 

«В апреле 1979 года, — писал Александр Васькин в журнале «Москва», — в семье Ольги и Юрия Трифоновых родился сын, назвали его в честь дедушки — Валентином. И творческая, и личная жизнь писателя словно приближается к своему апогею. А ведь ему еще нет и 55! Сколько еще впереди! Его хорошо знают и читают не только в своей стране, но и за границей. В октябре того же года он побывал в Швеции. Генрих Бёлль выдвигает его на Нобелевскую премию. Но претендовать на высокую награду писателю было не суждено — 28 марта 1981 года Юрий Валентинович скончался. Оторвался тромб. Похоронили писателя на Кунцевском кладбище».

Так ли гладко и хорошо все складывалось в писательской жизни Трифонова, как утверждают Борис Панкин, Константин Ваншенкин, Инна Гофф? Им возражает Ольга Трифонова, вдова писателя:

«Да, последние годы он был знаменит, его книги давали читать на одну ночь, изготавливали фотографические копии; в дом почти каждый день приходили иностранные корреспонденты, но книги выходили ничтожным тиражом, критика отзывалась о них кисло, а иногда и злобно, роман «Старик» проскочил цензуру чудом…Ему хотелось писать большой исторический роман о том, как случилось, что большевики пришли к власти, но замысел был обречен. Юра это понимал, как понимал и то, что везению вот-вот придет конец. Оказался прав: когда принес роман «Время и место», в редакции журнала «Дружба народов» наступил тихий переполох…»

«Юрий и Ольга Трифоновы вспоминают». Коллекция «Совершенно секретно», Москва, 2003

Опасения и нежелание публиковать роман мотивировали…слабостью в художественном отношении! Между тем, замечает Ольга Трифонова, его можно читать как тайнопись, в нем зашифрована жизнь поколения, жизнь тех, кто родился «в двадцать пятом году и около того»…

Особого упоминания заслуживает сотрудничество Юрия Трифонова со столичным Театром на Таганке, в котором великий Юрий Любимов поставил спектакли «Обмен» (1976) и «Дом на набережной» (1980).

«Репетировали «Обмен», — вспоминала Ольга Трифонова, — и Юра, всегда относившийся равнодушно, а иногда даже иронично к экранизациям и постановкам своих произведений, здесь просто находился в восторженных излияниях.

…Два Юры (Трифонов и Любимов. – Ю.К.) работали над инсценировкой «Дома на набережной». Дело продвигалось туго, и помнится, что в конце концов поворот ключа свершился, когда Давид Боровский нашел сценическое решение. Эти огромные пыльные стеклянные витрины – окна «а-ля Иофан». И сразу же Юрий Петрович разделил этими витринами мир реальный и мир потусторонний…Я видела спектакль, наверное, раз двадцать, и каждый раз испытывала тот восторг, те мурашки по коже, которые вызывает настоящее искусство…»

Оба спектакля шли с громадным успехом, свидетельствую, поскольку в те годы я служил редактором многотиражной газеты 1-го Московского часового завода, который шефствовал над Театром на Таганке (не знаю, в чем именно заключалось шефство), и мне иногда доставались билеты, и я оказывался в числе счастливчиков зрителей…

…Блистательную прозу Трифонова отличает лексическое и стилевое богатство; разговорная речь с жаргонными словечками органично монтируется с длиннейшими периодами, с перечислениями, образность не навязчива, но заметна и притягательна. Но стиль Трифонова при всем его великолепном мастерстве все же не главное. Покоряет и буквально завораживает обилие подтекста, недосказанностей, намеков. Проза Трифонова заставляет не просто сопереживать, но думать!

— Проза Трифонова меня всегда очень волновала, — говорил Сергей Урсуляк. —  “Долгое прощание”  я прочел в юности и сразу попал в поле ее эмоционального напряжения. Эта повесть почему-то меня поразила больше всего. В ней, как всегда у Трифонова, смешиваются времена, странным образом переплетаются судьбы, и есть щемящее ощущение Москвы. И в конце семидесятых, еще не будучи режиссером, я почему-то начал писать сценарий именно по этой повести. Но снимать фильм по Трифонову было трудно. Его стиль некинематографичен. Он очень вольно обращается и с временем, и с местом действия. В повести множество параллельных линий. Кусочек оттуда, кусочек отсюда — короткие встречи с воспоминаниями. Диалоги словно написаны пунктиром, персонажи говорят в строчку, без прямой речи. При этом очень плотный, насыщенный язык.

…Трифонов безоговорочно верил в невиновность погибшего в сталинской мясорубке отца, в правоту его дела в братоубийственной гражданской войне. По мере погружения в историю, однако, возникали сомнения, а стоил ли большевистский переворот и последовавшие за ним казни и террор, уничтожение крестьянства и «расказачивание» этих жертв? Думается, писатель многое переосмыслил, терзаясь опасными прозрениями, которыми не мог поделиться даже с бумагой.

Нет, он не стал антисоветчиком или диссидентом. Его обвиняли в конформизме – и совершенно напрасно. Трифонов обладал – и это со всей очевидностью следует из его произведений – трезвым, аналитическим умом, способностью не только прозревать прошлое, но и предугадывать будущее, поскольку история, по его утверждению, – многожильный провод…

Чудо трифоновского стиля, его невероятная плотность, которая и есть тот самый «мотор» прозы, о необходимости которого он не уставал напоминать,— в «Доме на набережной» нагляднее всего, и мастерство это, хоть и не кричит о себе, так поражает на уровне жидковатой русской прозы второй половины XX века, что у читателя попросту нет времени задуматься о втором и третьем слое, о подтексте, о предмете авторской озабоченности. Он слишком поглощён узнаванием — и это узнавание касается не только реалий, но и типажей, жестов, настроений: ведь всё как у нас!

Этим и закончим, ибо добавить тут нечего; чудо трифоновского стиля, блестящее мастерство писателя, его абсолютная честность художника заставляют верить: еще не прочитанный по-настоящему, не оцененный по достоинству Юрий Валентинович Трифонов непременно вернется своими произведениями в нашу духовную жизнь…

Юрий КРОХИН, январь 2025

---

От редакции: Как издание изначально диалогическое (принципиально публикующее всегда сторонников любых воззрений, при наличии у них аргументации), мы часто действуем почти по той ироничной фразе профессора Преображенского из «Собачьего сердца»: «Виноват, вы сей момент хотите открыть дискуссию?». Идеологический штамп «сталинская мясорубка» — триггер, ключевое словосочетание, запускающее тотчас дискуссию, как минимум, со стороны редактора.

Не могу я публиковать это без послесловия. Во времена прежние, «бумажные», отвечали статьёй на статью, но в данном случае, как мало интересовавшийся прежде Трифоновым и тотально, внимательно всеми его произведениями, но при этом чётко фиксировавший его политическую (и только) ячейку в истории советской литературы, ограничусь пространным комментарием.

«Рыхловат, как-то не выстроен» — очень меткая характеристика для трифоновской прозы. Её я не раз слышал в редакции «ЛР» в отношении «Дома на набережной», — книге о жильцах Дома СНК (о котором у нас имеется собственный любопытный материал «Ударник капиталистического присвоения«). Причём при чтении этой (нашумевшей именно и только в своё время — сиквел этих параноидальных настроений в виде «Каменного моста» Александра Терехова категорически не удался в 2009-м) книги я даже устойчивые, запоминающиеся образы не улавливал. К примеру, сравнение Дома СНК с огромным кораблём, лайнером, плывущим «неизвестно куда» (конечно же не к коммунизму — тут табу) по Москве-реке рядом с маленькими лодками старых построек возле палат Малюты Скуратова — хромает на обе ноги. Хотя для конструктивистской эпохи «дом-корабль», ключевой, казалось бы, образ, и даже река — в помощь… Но в том-то и неточность, что Дом Иофана (как его ещё называли), самый крупный на момент постройки в Европе жилой комплекс «замкнутого цикла» (включающий котельную, кинотеатр, детсад, прачечную, столовую, библиотеку, гастроном, ДК) — это что угодно, но не корабль! (потому что чужд формализма, а чётко вписан в пространство «стрелки») Тем более что есть примеры подлинных конструктивистских домов-кораблей его же поколения — Дом Наркомфина на Новинском бульваре…

Для писателя тенденциозная, в угоду фразе допущенная образная неточность (или штамп) — всегда чревата вопросительностью читателя, которая потом, при отсутствии внятных ответов в самом тексте, оборачивается охлаждением, недоверием к его творчеству. Вот именно это с Трифоновым и случилось. Не только в Твардовском тут дело, хоть его «Новый мир» был последовательными «вратами оттепели».

«Политический допинг», работавший на популярность «инсайдерской» прозы Трифонова (а тогда, в 1970-х она таковой и была — и была первоисточником! и ценна — чем? критичностью, отречением от той «элитарности», которая рыхло вываливается на читателя из «Дома на набережной») — постепенно ушёл из организма советского общества к моменту наступления «ломки» 00-х годов. Жаль, что Трифонов не дожил до 1991-го: несомненно, он был бы одним из ораторов у БД и на площади Дзержинского (тоже жителя того дома), когда памятник Железному Феликсу без каких-либо решений Моссовета (решения Гавриил Попов и Москвин-Тарханов подписали задним числом — признание последнего) вандалы срывали с постамента кранами как «символ ГКЧП». Не сомневаюсь, там бы не одна Елена Боннэр выступала, имей сторонники Ельцина тогда Трифонова в своих рядах! Так что «не стал антисоветчиком» — может, и верно сказано, но политическая идентичность — штука, мало зависящая от личного выбора в определённых обстоятельствах. А тогда, в августе 1991-го, «округляли» по очень простым принципам… И это всё, убийственное для социалистической сверхдержавы — было итогом того длительного переосмысления и переоценки ценностей (из пролетарских — постепенно в либеральные), что в поколении Трифонова и происходило, что тут сомневаться.

Факт в том, что «Дом на набережной» как и рыбаковские «Дети Арбата» (экранизированные в 00-х! и в экранизациях обнаруживающие полную пустоту как литературные первоисточники) имели ТОЛЬКО политическую, одномоментную ценность (место во времени). Это было начало виктимизации советского народа, который из народа-победителя стал народом-самоубийцей не по глупости, а именно «от большого ума» (как в той песне Янки Дягилевой). Никакой художественной ценности, переживающей период слома основ такого крупнейшего и новейшего в истории человечества общества, как советское, — в текстах этих не оказалось. Ждать «второго пришествия внимания читателя» тут неоткуда: второй контрреволюции не будет (а вот революция — да!), внимание к этим произведениям и было-то отпущено лишь в контексте оттепельной политической конъюнктуры, которая, не смотря на смещение самого Хрущёва, оставалась в умах интеллигенции и в 1970-х, и в 1980-х.

У прозы этой (многих бесславный путь) оказалась только публицистическая по сути судьба — достаточно громкая именно из-за того, что Дом СНК в момент стройки в тех самых 1930-х был объявлен как бы образцом (имелся специальный дебаркадер в Обводном канале, — нынешний «Лужков мост» там, где на макете дома раскрывалась Коммунальность его устройства — см. ниже фото), показательной клеточкой нового общества. И роман при всей рыхлости стал антитезой тем восторженным взглядам, что бросали на этот дом прохожие гости столицы и москвичи. На дом Стаханова и многих-многих-многих героев соцтруда, членов Политбюро ВКП(б) и командного состава РККА… Так что же в ней, в этой «клеточке» творилось по Трифонову?

А «рэпрэссии, рэпрэссии, кругом одни рэпрэссии», перефразируя песню Вилли Токарева. И ничего ведь больше… Ни дискуссий в столовой, где Сталина в гостях у кого-то из жителей Дома СНК мог запросто «поймать за пуговицу» старый большевик из Армении, и полчаса критиковать его последнюю программную статью в «Правде», ни обусловленной новейшим бытом личной жизни (почти). Страшно? Да, но только при первоначально-доверчивом, поверхностном взгляде. И то, что Трифонов поступает в отношении сталинского периода и всего социалистического строя как «кровник» — не ново, вся огульно-безразборная политическая кампания реабилитации 1956-го была пропитана мнением о репрессированных детей репрессированных — а оно может быть каким-то иным, кроме как «невиннорепрессированные»?.. То есть дом, изначально выстроенный внешне подчёркнуто аскетически (и на 80% внутренне, колонны розового мрамора — лишь в ряде квартир) — легко обнаруживает в себе эдакую «тюремность» (кстати, по замыслу Иофана он был не серым, а светло-розовым — в пандан Кремлю) Плюс довольно скромная по сравнению с будущей, капиталистической (ставшей возможной благодаря контрреволюции) жизнь «мажоров», правительственных деток. Вот и все обличения!

Сейчас они блекнут на фоне того, что выстроено на условных руинах Дома СНК — впрочем, там просто новое, буржуйское содержание! Подаренный силовигархом Михельсоном дочке на день рождения кинотеатр «Ударник» (соседняя ГЭС-2 — тоже его собственность, «подарок городу») — вот формационная эпитафия всему тому гневно-эмоциональному содержанию «Дома на набережной», которое единственно что могло сделать, так это собою смыть прежнее наполнение, прежнее, закладываемое Иофаном и Ягодой. Да-да, Ягода не только курировал это строительство, но и квартиру там имел, откуда и был забран безвозвратно.

Теперь о «мясорубке» и «уничтожении крестьянства»… Знаете, Юрий, я вот слово-в-слово слышал году в 1994-м, когда мигалковские «Утомлённые солнцем» (начинающиеся и кончающиеся в этом доме по сюжетной линии Мити) вызывали всеобщее восхищение (точно как «Дом на набережной», кстати, недолговечны были те восторги), эти тирады от другого Юрия, Яичникова — одного из теннисных тренеров Ельцина. С каким смаком он, рослый, седой, но буржуазно лоснящийся носитель белой бейсболки, углублялся в образ «уничтожения русского крестьянства большевиками»! Но ведь это не просто подтасовка, это ещё один глупенький штамп: путать борьбу комбедов (крестьян без кавычек — но не зажиточных, а что были батраками-подёнщиками у кулаков) с кулачеством как классом — с уничтожением ВСЕГО крестьянства вряд ли может думающая, взвешивающая факты интеллигенция.

Кто тогда шёл в колхозы, кто давал рекордные урожаи? Аццкие чекисты подменяли собой миллионы колхозников? И год великого перелома (1929) был отмечен мором на селе? (а не 1932-33 — во всей Европе засушливые и голодные, когда Лига наций буквально морила голодом СССР, отказываясь продавать американское зерно) Причём система колхозов/совхозов показала свою потрясшую всю Европу эффективность как до, так и в годы ВОВ — и именно расформировыванием колхозов занимались нацисты на оккупированных территориях, в первую очередь! Случайно?

Не хотите спорить со мной, городским, столичным интеллигентишкой, чья бабушка победила в суде в 1938-м пытавшихся её засудить «за дворянское происхождение и буржуазные методы воспитания» прокурора Орлова и Онегину (её сослуживицу по Центральному дому художественного воспитания детей), где заступничество коллеги по Спортинтерну Николая Подвойского помогло? Поспорьте с сибиряком Иосифом Кураловым, потомком тех самых крестьян, которых «всех Сталин убил»!.. Он охотно ответит вам статьёй — и о Трифонове, и о «сталинских» репрессиях на селе.

Я знаю, «сталинские» репрессии — символ веры для советско-антисоветской интеллигенции… Но не стоит ли подвергать такие символы сомнениям? Вы считаете поголовно всех репрессированных в 1930-х невиновными? Даже жителя дома СНК Тухачевского (написавшего с ходу, за ночь в мае 1937-го «чистуху» на 130 страницах — такое под диктовку не рождается), Ягоду (доведшего друга своего Горького по заказу немцев до смерти изнурительными прогулками, через врача), Ежова (завербованного в 1934-м в Германии как раз для доведения репрессий до абсурда, — см. протоколы допросов, — кстати, расказачивание он и проводил, провокационно увеличивая «квоты» — тут разбираться надо а не охать доверчиво — «их убил Сталин, одним росчерком пера»)? И даже признавшего на процессе, что «на десять расстрелов заработал», Бухарина, которого реабилитировал Горбачёв в 1988-м?

Ежов: Продолжить массовую операцию и увеличить контингент репрессируемых безусловно было необходимо. Меру эту, однако, надо было растянуть в сроках и наладить действительный и правильный учет с тем, чтобы подготовившись, нанести удар именно по организующей, наиболее опасной верхушке контрреволюционных элементов.

Правительство, понятно, не имело представления о наших заговорщических планах и в данном случае исходило только из необходимости продолжить операцию, не входя в существо ее проведения.

В этом смысле мы, правительство, конечно, обманывали самым наглым образом.

Были ли сигналы со стороны местных работников НКВД и населения о существующих извращениях при проведении массовой операции?

Ежов: Сигналов об извращениях со стороны рядовых работников местных УНКВД было очень много. Еще больше такого рода сигналов было от населения. Однако эти сигналы глушились как в УНКВД, так и в Центральном аппарате, аппарате Наркомвнудела, а сигнализирующих работников НКВД часто за это арестовывали.

Из протокола допроса обвиняемого Ежова Николая Ивановича от 4 августа 1939 года

Вы знакомы с протоколами процессов (открытых! там были даже американские журналисты, не говоря о европейских — такое подделать невозможно, радиоэфиры остались даже) — с диалогами, в частности, Бухарина и Вышинского? (изобилующую философскими и конкретно гегельянскими терминами речь Бухарина не подделаешь!) Что это — «гипноз», «уколы», «внушение» — как додумались в фильме «Бухарин» (1990 года) при поддержке «американских коллег» наши самоистребляющиеся кинематографисты обосновать его обильные, даже хвастливые признательные показания?

«БУХАРИН: Летом 1934 года Радек мне сказал, что Троцкий обещал немцам целый ряд территориальных уступок, в том числе Украину. Если мне память не изменяет, там же фигурировали территориальные уступки и Японии…»

Открыть фронт должна была военная группа Тухачевского:

«КРЕСТИНСКИЙ: В одном из разговоров он (Тухачевский) назвал несколько человек, на которых опирается: Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана. Затем поставил вопрос об ускорении переворота… Переворот приурочивался к нападению Германии на Советский Союз…»

И ещё любопытный факт, которого не можете не знать — сам штамп «сталинские репрессии» кто ввёл?

Никита Сергеевич Хрущёв в 1956-м в подленьком послесловии к ХХ съезду, — Хрущёв, который в должности 1-го секретаря МГК ВКП(б) и МК ВКП(б) лично и составлял московские списки на репрессии в 1934-1940! Из Википедии: «Работа Хрущёва заключалась в ликвидации разного рода оппозиционных настроений (Баумановский РК) и решении хозяйственных вопросов (Краснопресненский РК)» (1931-1934). И это ему писал на очередных списках Сталин «Никита, уймись!» — а потом стал «крайним»… Совпадение? Вряд ли… Это та самая некритическая доверчивость-впечатлительность (они там, в ВКПб друг друга перестреляли — куда им быть нашими вождями? какой там научный коммунизм? зачем? даёшь приватизацию!), что засевалась в том числе и Трифоновым, и всходы дала разрушительные, шокирующие, всего 15 лет спустя.

И там, где поработала эта «воспалённая совесть» — в доме-коммуне, который олицетворял собой на самом деле социальный прогресс и бурную борьбу идей в ВКПб (откуда и репрессии — диалектический признак не стагнации, но развития, фракционных дискуссий, переходящих в орг-выводы) — теперь, на условных руинах куда более развитой и альтруистической, «внеденежной» Советской цивилизации, Михельсон (приватизатор богатств социалистических недр — их 125 в Форбс-списке миллиардеров, «лучших людей России» по определению Мединского) строит свою частную/дочкину собственность… Изящно же?

Куда изящнее рыхлой публо-прозы Трифонова. Вот куда приплыл тот «корабль», напоминающий, скорее, сгрудившиеся шкафы в коммуналке… Кстати, новых хозяев квартир в Доме СНК даже стопроцентно «верующий» в тот же символ Эльдар Рязанов показал в «Старых клячах» — довольно честно. Хаменки, хапанувшие прежнее-социалистическое, эдакие: престижный дом прошёл этап «монетизации сознания жителей» первым, в те годы (2000) когда снимали фильм, наполненный свеженькими пост-трифоновскими мифами (например, про ЗиМ, на котором Сталин/Берия «драпать по рельсам от немцев хотел»)…

Д.Ч.