Заметки на письмах (без адреса)

Недавно на руки мне попался «Манифест оставшегося». Документ, на мой взгляд, крайне примечательный и вполне заслуживающий широкого обсуждения. Прежде всего потому, что автор прекрасно справился с задачей манифеста как художественно-публицистического жанра и выразил коллективную волю немногочисленной в целом, но довольно широкой в наших узких кругах группы людей. 

Не лишним будет процитировать из текста некоторые отрывки:

«Пора признать, что уехавшие и оставшиеся никогда не будут одним политическим направлением. Это люди с совершенно противоположными взглядами, ценностями и образом будущего, а любой диалог между ними не просто невозможен, но и вреден.

Большая часть уехавших поставила крест на России и на тех, кто верит, что для страны есть возможность изменится к лучшему. Для них у «этой страны» нет будущего. Нет перспектив. Собственные сограждане представляются ими дремучими дикарями, генетическими рабами, российская культура для них колониальная и имперская. (…)

Тут следует уточнить, что речь идёт не о тех, кто уехал из-за [всякого] рода преследования, но мечтает вернуться. Речь не идёт о тех, кто из-за рубежа продолжает поддерживать оставшихся. Речь идёт о тех, кто навсегда решил порвать связь с Россией. Точно так же и не все физически оставшиеся остались в России духовно. Можно уехать, но верить, что у России будет светлое будущее. Можно остаться, но считать свою родину и своих сограждан безнадежными. Проще говоря, речь идёт не о том, чтобы остаться в стране физически, но чтобы оставаться в ней духовно.

Одно дело если бы это ни на что не влияло, но оставшимся следует порвать с уехавшими и воевать с ними, потому что их мысли и эмоции помогают Режиму. И в этом плане уехавшие — союзники режима, так как позволяют ему распространять страх и сеять в людях бессилие».

Духовно уехавший. Не знаю как еще лаконичнее, еще яснее и четче можно было бы описать одним коротким выражением весь образ мыслей нашего учителя, чья общественная жизнь трагически оборвалась на задворках империи – в вилюйском остроге.

И тут не важно даже, что мы явно имеем дело с наклеенным ярлыком (безусловно негативным по своей изначальной задумке). Ирония истории заключается в том, что порой именно такие «ярлыки», полученные в пылу ненависти от оппонентов, наиболее полно схватывают суть явления. В таком случае было бы последним делом открещиваться от них и тем самым невольно искривлять действительность, ставя себя в неудобное положение (помните же историю с провокационным плакатами «Грузинской мечты»?). Кто впервые придумал «ленинизм»? Меньшевики. Кто впервые придумал «маоизм»? Брежневцы. Можно лишь сказать им огромное за это спасибо.

Теперь давайте же по существу. Вопросы современной политики нам вообще не интересны. Мы пишем о литературе.

Много раз уже цитировали знаменитую работу Ильича «О национальной гордости великороссов». Не лишним будет сделать это и снова.

«Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: «жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы». Откровенные и прикровенные рабы-великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть»[1].

Обратите внимание на два последних предложения. Они предстают перед нами как яркий пример фундаментального закона диалектики – «Одно разделяется на двое». Русская нация разделяется на нацию рабов и на нацию революционеров. В эпоху Чернышевского доминировала пассивная сторона противоречия. В эпоху Ленина начинает доминировать активная сторона противоречия. Эту мысль понимают еще многие. Но вот расширить свой горизонт мышления дальше – это уже сложно; тут перед многими мыслителями воздвигаются непреодолимые горы трудностей.

Если белое стало красным, то это не означает, что красное больше никогда не сможет стать белым. В рамках любого явления ведется постоянная борьба. В ходе этой борьбы основная сторона противоречия и второстепенная сторона противоречия постоянно меняются местами.

Если революция 1905 года «первый раз превратила «жалкую нацию, нацию рабов» в нацию, способную довести до конца борьбу с гадиной самодержавия»[2], то это не значит, что процесс изменений на этом окончился. Нация революционеров вновь может превратиться в нацию рабов. И тогда ей уже не в первый раз, а во второй (третий, четвертый, пятый) придется превращаться вновь в нацию революционеров. Ильич не пишет в своем тексте, что нация рабов исчезла навсегда. Это было бы метафизикой. Ильич пишет, что нация рабов исчезла именно в первый раз.

Часть претендентов на наследство Ильича считали, видимо, что со времен Ленина духовное состояние общества никоим образом не пошатнулось, что они уже живут во времена последнего штурма царизма, на заре залпа «Авроры» и прочего, прочего, прочего. Не хватает только нового вождя новой партии большевиков, а там уже сразу придет и долгожданная победа над золотым тельцом капитала. Эти люди блаженны, и современная медицина помочь им чем-либо обычно не в силах.

Но была и другая часть претендентов на ильичево наследство. Эти люди признают, что в обществе господствует пассивная сторона противоречия. Но признать этот факт – это только половина дела. Можно сколь угодно говорить, что следующая революция будет только через триста лет, но при этом действовать так словно мы живем уже при первых лучах октябрьского солнца. Проблема в том, что эти люди, признавая пассивный характер общества, в качестве фундамента всей своей работы избирают ленинский принцип постепенной и количественной пропаганды правильных идей среди народа, в рабочих союзах (профсоюзах), в крестьянских объединениях, который предназначался для эпохи активного характера общества. На словах такие люди резко расходятся с обитателями царства большевистских грез, а на деле они пытаются выполнить их же программу!

Если мы внимательно изучим пометки Владимира Ильича на книге Юрия Стеклова о Чернышевском, то мы увидим, что Владимир Ильич не считал применимой большевистскую стратегию к эпохам, характеризующихся пассивностью народной массы. «Единственно возможной»[3] (обратите внимание на слово «единственно») в этих исторических условиях он считал стратегию Чернышевского.  

Давай попробуем сделать некоторую выжимку из программы Николая Гавриловича, которую он развивал во многих своих текстах, в том числе и в художественных.

Чернышевский придерживался стратегии, основанной на идее катастрофического разрыва с существующим строем. Он полагал, что что в условиях летаргии даже при колоссальных усилиях количественная работа не сможет достигнуть той широты (поскольку она будет постоянно обрубаться этой самой атмосферой пассивности), которая позволит сделать качественный революционный скачок. В этой обстановке «большевистский курс» просто не сможет набрать достаточного количества сил, чтобы подорвать господство эксплуататорских классов. Рассчитывать можно только на резкий кризис, сильное потрясение, «освежающую грозу», способную привести к действительным изменениям в обществе.

Николай Гаврилович был убежден, что если бы царизм потерпел сокрушительную катастрофу, подобную прусской катастрофе 1806 года, это стало бы мощным катализатором социальных преобразований. Если б у правительства после нее остался бы контроль лишь над одним Мемелем, это могло бы сломить старую систему и заставить страну искать новые пути развития. Чернышевский считал, что сознательное меньшинство не должно бездействовать в ожидании, когда народные массы осознают свою силу. Напротив, их задачей было не только подготовить общество к неизбежным потрясениям, но и ускорить их наступление.

Катастрофа в этом смысле не была угрозой, а напротив, представляла собой единственную реальную возможность слома старого порядка и создания нового общества. Согласно этой стратегии прогрессивная партия должна была не только учить народные массы, но и содействовать усилению кризиса, в том числе помогая тем силам, которые ослабляли старый режим. Таким образом, для передового меньшинства было важно не просто ждать благоприятного момента, а действовать, ускоряя события, которые могли бы привести к неизбежному разрыву с прошлым. И если такой момент зависел от внешних потрясений, то следовало внимательно следить за теми, кто наносил удары по старому миру, и делать всё возможное, чтобы эти удары оказались как можно более разрушительными.

Изнутри страны систематически делать это было в сущности невозможно. Именно поэтому всю свою общественную работу Чернышевский называл вещью в высшей степени бесполезной, ненужной, глупой. Царская цензура говорила: держись ближе к земле, к локальным проблемам, к ЖКХ, к благоустройству, к разваливающимся баням и etcetera. В стране нельзя было поднять своих глаз слишком высоко. Горгона Медуза самодержавия грозила в первое же мгновение после этого превратить человека в безжизненный камень. Любая попытка работать внутри страны приводила к тому, что любой гражданин нового общества неизменно повторял судьбу Гоголя.

«В чем внутренний смысл гоголевской судьбы? В том, что Гоголь вначале мечтал, конечно, о громоносной критике всякого зла на свете, но убедился потом, что зло — царствующее зло, непоколебимое зло и бороться с ним — значит погибнуть и погибнуть безрезультатно. Поэтому, придя к выводу, что путь, которым он пошел, есть гибельный и безрезультатный, Гоголь проделывает героическое усилие, сумасшедшее, безумное усилие сохранить свое достоинство, но вместо того, чтобы бить по злу, делается слугой этого зла»[4].

Как следствие по мере усиления деспотизма «перед всеми [оставшимся], перед одним за другим встает этот вопрос: как мне покориться или как мне отойти в сторону хотя бы, и при этом не заплевать самого себя»[5].

Хотя никто совершенно не спорит с тем, что движущая сила развития вещи находится внутри нее, а не снаружи. Внутренние противоречия порождают самодвижение вещи, создавая основу для ее развития. Однако ни одна вещь не существует изолированно. Внешние причины также являются необходимым (пусть и не первостепенным) условием развития. В некоторых случаях они играют очень важную роль. Каким образом общество выходит из летаргического сна? Способность общества к оживлению объясняется его внутренними противоречиями, которые никуда не исчезают даже при самой отчаянной попытке их скрыть, нивелировать, затушевать.

Этот «потенциал борьбы» является первопричиной выхода общества из летаргии. В этом смысле внутренние противоречия общества играют главную роль. Благоприятные международные изменения (освежающие грозы и катастрофы) лишь создают возможность для выхода из этой летаргии. В этом смысле они играют решающую роль. Маркс писал, говоря про одно из таких летаргических обществ, что как только рухнет старая система — безразлично, благодаря кому — и будет созвано представительное собрание — все равно, какое, — тогда только внутренние вопросы подчинят себе все остальное.

Читателю может показаться несколько странным, что для эпохи активности Ленин требовал безобидной на первый взгляд работы с повседневными нуждами масс, а для эпохи пассивности, наоборот, настаивал на радикальных политических действиях. Тут есть своя диалектика. «Радикализм в тактике находится в обратном отношении к радикализму цели»[6].

Если цель у нас глобальная и великая (изменить общество), то и действовать мы должны в высшей степени спокойно и постепенно, аккумулируя вокруг себя все большие силы. Если же цель у нас в глобальном масштабе небольшая и скромная (получить возможность для легального существования в обществе), то и действовать мы должны масштабно, мощно и бронебойно. Качество мы штурмуем с помощью количества, а количество мы захватываем с помощью качества.

Вернемся, впрочем к уехавшим и оставшимся. Все подобные дискуссии всегда сводились к тому, который из факторов главный: внутренний или внешний. В этом смысле Чернышевский, практически никогда не выезжавший из России, был человеком духовно уехавшим, поскольку эпоха тогда требовала быть уехавшим. А Ленин уже в другое время, несмотря на то, что большую часть своей политической жизни провел в эмиграции, был до мозга костей человек духовно оставшийся. Какая все-таки ирония истории!

Проблема оставшихся в эпоху пассивности заключается в том, что они не понимают, что действовать количественно пока еще слишком рано. Часы не пробили двенадцать. Ленинская карета пока все еще является только лишь тыквой. И если мы попытаемся эту тыкву привязать к лошадям и отправить в путь-дорогу, то тем самым мы проявим глубокую беспечность, станем «левыми» уклонистами. Парадокс заключается в том, что люди, называющие себя в эпоху пассивности сторонниками постепенства, призывающие в своих статьях «побыть правыми оппортунистами» на деле являются проводниками «ультралевой» политики. Такое явление в истории не ново. Сталинианство очень многим казалось правым отклонением от ленинизма, но лишь только Мао Цзэдун смог доходчиво объяснить, что сталинианство на деле являлось «левым» отклонением от ленинизма.  А как указывал товарищ Сталин – «левый» уклон неизбежно ведет направо.

Что это означает в рамках летаргического общества? Что сторонники действий по-ленински (ультралевые) в эпоху, когда единственно возможным было действовать только по-чернышевски (как указывал Ленин), неизбежно смыкались с либералами, которые жуть как боялись решительных действий и выступали за свое либеральное постепенство, которое тогда ни к чему привести не могло (как и ленинско-сталинское постепенство тоже). В этом заключается одна из особенностей российской революции как исторического процесса.

Либералы думали, что царизм той сонной эпохи можно постепенно ликвидировать путем того, что сегодня мы бы назвали подачами жалоб в суд, подписями за оппозиционных кандидатов и мирными пикетами. Сталинианцы (если бы они тогда существовали) думали бы, что царизм эпохи летаргии можно свергнуть путем того, что мы сегодня бы назвали работой на предприятиях, в профсоюзах, среди массовых молодежных, женских, крестьянских движений. Проблема в том, что ничего из этого не работает в эпоху общества пассивности. В реальности сначала надо разбить летаргию (поступить по-чернышевски), и только уже после ее краха приниматься за какую-либо из этих двух стратегий (сам автор этого текста безусловно сторонник второй стратегии для не-летаргических обществ). 

Судьба Чернышевского как духовно уехавшего куда более трагична, чем судьба Ленина как духовно оставшегося. Хорошо отражено это в следующих строчках стихотворения Некрасова «Пророк», которое поэт посвятил узнику сибирской каторги:

«Его еще покамест не распяли,

Но час придет — он будет на кресте;

Его послал бог Гнева и Печали

Рабам земли напомнить о Христе»[7].

Не надо делать большой разбор произведений Николая Гавриловича, чтобы понять, что он писал прежде всего для наиболее передовых слоев русского общества, для молодых революционеров-разночинцев, которые в ту историческую эпоху были политическими выразителями интересов многомиллионного русского крестьянства, которое тогда желало аграрной революции и черного передела земли. Иначе говоря, Чернышевский писал для крестьян, для рабов парцелльной собственности на землю, для темных людей с феодальными предрассудками. Именно поэтому он их беспощадно бичевал, ругал и критиковал, как это когда-то делали ветхозаветные пророки из библии по отношению к своему народу, потому что отсталого человека можно перевоспитать только таким образом.

И Николай Некрасов это также понимал. Именно поэтому он написал в своем стихотворении, что Чернышевского «послал бог гнева и печали рабам земли вспомнить о Христе». В чем смысл? В том, что Чернышевский, как пророк старого завета, идет к дикому народу говорить ему благую новость о будущем приходе царства правды (социализма), царства Иисуса Христа (Владимира Ленина) и за это народ его казнит, ибо народ еще не способен понять эту великую новость. Катарсис. Трагедия.

Как и Иеремия, говоривший народу израильскому о том, «кто останется в этом городе, умрет от меча, голода и моровой язвы; а кто выйдет к Халдеям, будет жив, и душа его будет ему вместо добычи, и он останется жив»[8], так и Чернышевский говорил своему народу, что он может спастись, если будет приветствовать новых Халдеев как освободителей от гнета царей. Недаром в своих знаменитых «Письмах без адреса» он написал, что уж лучше королевич Владислав, чем романовская империя! На такой же позиции, кстати, стоял и Карл Маркс, отмечавший огромную прогрессивность польской дворянской республики относительно бюрократического царизма, всепоглощающего Левиафана.Как власть государственно-монополистического капитализма неизбежно левее государственно-бюрократического капитализма, так и власть дворянства левее власти высших сановников.

Нет хуже формы государства, чем бесформенное чудище. Очевидно, что никакое эксплуататорское государство никогда в силу своей природы не будет государством поликратическим. Оно может быть лишь сегментарным либо монократическим. В первом случае, благодаря борьбе различных группировок внутри правящего класса, благодаря атмосфере гибкости и эластичности, прогрессивная партия обладает возможностью для маневра, она может двигаться и расширять свою массовую базу. Неустойчивость форм – вот в чем ключ успеха в борьбе за власть.

Прогресс лишь постольку является прогрессом, поскольку он позволяет вести борьбу за дальнейший прогресс. Никакое улучшение уровня жизни или состояния экономики не может оправдать введения реакционных, бесформенных порядков. Чернышевский неоднократно говорил, что не так бы пошла история России, если бы при воцарении Анны партия верховников восторжествовала. Чтобы развернуться в полную силу – нужно было сначала подорвать острог, ввести его в состояние внутренней смуты. На этой же позиции стоял, кстати, и Карл Маркс.

«Почву ты, что ли, находишь бесплодную, худы ль твои семена? Робок ли сердцем ты? Слаб ли ты силами?»[9] Помните ли вы эти вопросы, которые задавал Некрасов сеятелям знаний? Проблема эпохи пассивности заключалась в том, что не семена были плохие, не сеятели были робкие сердцем и слабые силами, а сама почва была бесплодной. Это была не почва, а бесформенное болото, топь. Это подозрение к новому «не за день, не за год выросло в душах людей, — его не искоренишь за день, за год. Кто долго жил на болоте, не мог не привыкнуть к ядовито-зеленой красоте ряски»[10].

Чтобы сеять – сначала нужно было осушить трясину, сделать почву пригодной для вспахивания.

Однако не будем отходить далеко от нити повествования. Конец Иеремии оказался печален:

«князья сказали царю: да будет этот человек предан смерти, потому что он ослабляет руки воинов, которые остаются в этом городе. Тогда взяли Иеремию и бросили его в яму Малхии, сына царя, которая была во дворе стражи, и опустили Иеремию на веревках; в яме той не было воды, а только грязь, и погрузился Иеремия в грязь»[11].

Чернышевского постигла такая же судьба. Он оказался сослан на смерть в Вилюйский острог, в холодную и необжитую Якутию. Изолированный и искалеченный пророк, покинутый и призираемый родным народом только лишь за то, что он говорил ему правду, он, наверняка, много раз задумывался: не лучше ли было бы уехать до ареста? Не лучше было бы из духовно уехавшего превратиться в уехавшего физически? Наверное, он колебался, отвечая на этот вопрос. Возможно, что он даже отвечал: лучше бы.

Но нам кажется, что глубокая и непобежденная моральная сила Чернышевского заключается в том, что он издал свой «Манифест уехавшего», будучи человеком физически оставшимся. Таким образом он придал своему Манифесту убедительную силу, которую не мог дать ни один памфлет из зарубежья. Автора проповеди уже нельзя было обвинить в трусости или в желании чужой крови. Он был готов на вечно опуститься в яму с грязью ради того, чтобы доказать правильность своих принципов. И в этом заключается его подвиг перед всем российским народом. Пожертвовав собой, он показал собственной нации путь к ее освобождению от оков летаргического сна.

Кто-то должен был бросить «жар сердечный в холод бездны вековечной»[12]. И тогда это сделал Чернышевский. Он не уповал на судьбу и не верил в то, что его жар может сломить гнет бездны. Но он должен был спуститься в самую глубь этой бездны, чтобы доказать, что ее можно уничтожить только извне. Поэтому он и не уехал.

Перед своей гражданской казнью он, уже утопающий в потоке снежного бурана, успел сделать последний и самый важный шаг. Из его уст громогласно прозвучал вольный перевод книги пророка Иеремии:

«Так говорит Господь Бог Израилев: сокрушены будут гордые, падут властители, и не будет их более! Ибо кровь бедных в руках их, и молитвы сирот взывали ко Мне! Вот, Я насылаю на город ваш меч, и вавилоняне пойдут на него, как волны на сушу! Но вам говорю: не стойте в стане погибели, не цепляйтесь за стены тленные! Кто покорится воле Моей, тот не погибнет! Не сопротивляйтесь тому, что Я определил! Царство ваше пройдет, но народ Мой будет жить! Спасение не за стенами Иерусалима, но за его пределами! Откройте врата в Иерусалим! Помогайте Вавилону! Идите к Халдеям!».

И все самое светлое, что было тогда в российском обществе, отправилось к ним, отправилось бороться за вашу и нашу свободу!

Москва, 9 марта 2025 года  

Роман ГАЛЕНКИН

---

[1] В. И. Ленин, «О национальной гордости великороссов»

[2] В. И. Ленин, «За что бороться?»

[3] В. И. Ленин, «Ю. М. Стеклов. «Н. Г. Чернышевский, его жизнь и деятельность (1828—1889)»»

[4] А. В. Луначарский, «Вступительное слово на вечере, посвященном Ф. М. Достоевскому 20 ноября 1929 г.»

[5] Там же

[6] К. Либкнехт. «Мысли об искусстве»

[7] Н. А. Некрасов, «Пророк»

[8] Варух, «Книга пророка Иеремии»

[9] Н. А. Некрасов, «Сеятелям»

[10] И. П. Мележ, «Люди на болоте»

[11] Варух, «Книга пророка Иеремии»

[12] М.А. Нексе, «Дитте – дитя человеческое»