Автор: Всесторонний анализ, глубокая интерпретация, фиксирование особых приемов, реминисценций, восприятие в рамках литературной традиции, выявление новаторства… Кажется, этого мы ждем от литературного критика? В общем, да. И много чего другого, кажется? Всего и не упомнишь. Вот приобретешь большой культурный опыт, говорим мы, научишься устранять свое назойливое «я» в тексте и скрупулезно составлять списки сильных и слабых сторон произведения, привыкнешь обстоятельно аргументировать каждый свой тезис, отучишься от изложения своих субъективных, стихийных впечатлений («молчи, скрывайся и таи» — не смущай и не путай читателей), вот тогда ты будешь критик. Тогда будешь молодец.
Кажется, что я иронизирую. Да, но… По большому счету, все это справедливо. Нет, скорее, это очевидно. Хороший критик — основательный критик. Он внимателен. Вдумчив. Строг. Точен.
Поэтому так радостно встретить что-то совсем противоположное и все равно захотеть об этом рассказать. Я говорю об Арсене Сахруеве. Когда я обратилась к нему и попросила выслать мне его рецензии, которых нет в сети, он ответил, что никогда серьезных рецензий не писал, а свои работы назвал «спонтанными текстами». И я не думаю, что это ложная скромность, — я думаю, это правда. С одной стороны, Арсен рушит мои планы, открещиваясь от литературно-критической деятельности (пишу портрет именно критика как-никак). Но, с другой стороны, это нам на руку. Если кто-то станет перечислять, чего Арсену не хватает как критику… Какому критику? Где? Что-то никого не вижу…
Арсен пишет в телеграм-канале. Не только о современной литературе (например, о «Сато» Рагима Джафарова или «Кадаврах» Алексея Поляринова), но и очень часто — обо всем другом, за что берется. У него небольшое количество читателей, и поэтому, наверное, тональность текстов здесь особая: они скорее похожи на доверчивые, дружеские выражения впечатлений, чем на взвешенные аналитические высказывания. Иногда это короткие, выразительные предложения, вибрирующие внутренним эмоциональным зарядом. Иногда — размышления о литературе или о чем угодно, на которые наталкивает художественный текст, которые никогда не разворачиваются нарочно, искусственно, потому как чувствуется: автор живет с ними.
Суть одна: все тексты личны. И я сейчас не об индивидуальном критическом стиле, который вроде как есть у каждого, кто пишет. Я об особом способе говорить о литературе.
Как-то раз я наткнулась на мини-эссе Арсена в виде небольшого поста о том, как он впервые прочитал повести о Глассах Сэлинджера. Арсен нашел слова для того странного, редкого чувства, которое когда-то возникло и у меня, когда я знакомилась с Глассами:
«У Сэлинджера была удивительная способность давать читателям картинку, не давая почти никаких внешних описаний, только за счет коротких штрихов, описаний жестов и мимики персонажей, выделение интонаций в идеально сделанных диалогах. Но даже это не объясняло, как ему удается дать пинка поверхностной интеллектуальности читателя и сразу влезть под кожу. Я сходил с ума от желания обсудить с кем-нибудь эту повесть, но при этом чувствовал, что её нельзя обсуждать так, как я привык, что нужно искать какой-то другой способ говорить о литературе».
А в другом месте он рассказывает личную историю из детства о тренере по шахматам, о том, как он назвал Арсена Телемаком (потому что его отец был уже года три как в отъезде), а потом принес мальчику томик Гомера. И о том, как Арсен переживал его смерть. При чем здесь литература? Арсен Сахруев так объясняет свою любовь к «Улиссу» Джойса. Но важно: не исследовательский интерес, а именно любовь — то, что всегда интимно и не поддается анализу. На этом строит он свои дальнейшие рассуждения:
«Во время первого чтения мне, на самом деле, было совершенно плевать на то, что Джойс “изобрел” какой-то язык, что он “исчерпал литературу” и на прочую безжизненную бурду, в восторженном отношении к которой обычно пытаются убедить себя читатели (и которую я усердно повторял довольно долгое время), чтобы объяснить свою любовь к “Улиссу”. Леопольд Блум каким-то странным образом оказался связан для меня с образом человека, который был мне как отец, скитания по городу Стивена Дедала, мучающегося от того, что он не выполнил последнюю просьбу матери, заставили вспомнить четырнадцатилетнего мальчика, который бродил по городу, вместо того, чтобы хоть как-то попрощаться с дорогим человеком… <…> Нам часто бывает нужно какое-то оправдание нашей любви к определенной книге или фильму, и оправдание интеллектуальное кажется самым убедительным».
Наверное, поэтому тексты Арсена о литературе часто лиричны, порой художественны, пронизаны личным настроением и рассказывают свою историю. Это не значит, что Арсен никогда не пишет фактологично и языком филолога (хотя он и биолог по образованию). Когда он говорит об «Убийцах цветочной луны» Дэвида Гранна, ему важно точно рассказать о той важной составляющей, которую не воплотил Скорсезе. А в высказывании о «Человеческих поступках» Хан Ган — определить, какой прием работает на эффект присутствия. Но самые запоминающиеся и трогательные тексты Арсена Сахруева именно таковы, какими я описала их выше. Может, это вовсе не критика? Тогда как это назвать? Литература о литературе?
Но почему бы и нет?
Татьяна ГАЗИЕВА, Артель вольных критиков филфака МГУ
