Автор: Год рождения писателя Владимира Крупина — 1941-й, судьбоносный год для нашего Отечества. Дети военных и послевоенных лет — особые дети. Они вырастали, жалея, что не успели помочь отцам и дедам победить фашизм, но они прошли через голод и холод многих лет, которые испытала Россия, они любили её больше жизни.
Любовь — вот главное определяющее чувство прозы писателя. Любовь к Богу, Отчизне, к могилам предков, к родителям, детям, к природе, животным. Владимир Крупин из большой дружной семьи. Закончив школу в пятнадцать лет, работал литсотрудником в редакции районной газеты, слесарем по ремонту сельхозтехники, три года служил в ракетных войсках, учился в Московском областном (ныне университет) институте. Был сценаристом Центрального телевидения, редактором в издательстве «Современник», главным редактором журналов «Москва», «Голоса сердец», избирался секретарём Московского отделения Союза писателей и секретарём Правления Союза писателей СССР. Член Президиума академии Славянской культуры и Славянской письменности, первый лауреат Патриаршей литературной премии.
Автор многих книг. Наиболее известные: «Живая вода», «Возвращение родника», «Крестный ход», «Великорецкая купель», «Море житейское», «Пока не догорят высокие свечи», «Во всю Ивановскую», «Афон», «Святая Земля», «История России в житиях святых», «Книга странствий», «Люби меня, как я тебя»,«Подарок православному ребёнку», «Большая жизнь маленького Ванечки», «Россию спасёт святость», «На земле под небесами», другие.
Обычно фронтовики не любят смотреть военные фильмы. Даже не оттого, что в фильмах «киношная» война, оттого, что слишком тяжело вспоминать войну. Один ветеран, боец пехоты, пристрастился смотреть всякие военные сериалы, смотрел и плакал и говорил соседу, тоже фронтовику: «Вот ведь, Витя, как люди-то воевали, какая красота, а мы-то всё на брюхе, да всё в грязи, да всё копали и копали…» Ветерану начинало казаться, что он был на какой-то другой войне, ненастоящей, а настоящая вот эта, с музыкой и плясками.
Мы, послевоенные мальчишки, прямо-таки бредили войной. Она была и в фильмах («Александр Матросов», «Голубые дороги», «Подвиг разведчика», «Молодая гвардия»), она была и в наших играх, и в каждом доме. Там отец не вернулся, там вернулся весь искалеченный, там всё ещё ждали. Мой отец, прошедший со своим единственным глазом ещё и трудармию (а что это такое, лучше не рассказывать), разговоры о войне не выносил, и я не приставал. Дяди мои, на мой взгляд, тоже не подходили для боевых рассказов. Уж больно как-то не так рассказывали.
– Дядь Федя, тебя же ранило, – приставал я. – Ну вот как это?
– Как? А вот становись, я тебе по груди с размаху колотушкой охреначу, вот так примерно.
Другой дядя, моряк, был даже офицер. После войны он вернулся к своему плотницкому ремеслу. Мы крутились около, помогая и ожидая перекура. Спрашивать опасались, мог нас послать не только в сельпо – подальше. Но дядька и сам любил вспомнить военные денечки.
– Ох, – говорил он, – у нас в буфете, в военторге, две бабы были, умрешь не встанешь. К одной старлей ходил, к другой вообще комдив. Однажды… – Тут нам приказывали отойти, ибо наши фронтовики, в отличие от сегодняшней демократической прессы, заботились о нравственности детей. Но то, что нам позволяли слушать, было каким-то очень не героическим.
– Дядь, – в отчаянии говорил я, – ведь у тебя же орден, ведь ты же катерник, ты же торпедник, это же, это же!
– Ну и что орден? Дуракам везет, вот и орден, – хладнокровно отвечал дядя, плюя на лезвие топора и водя по нему бруском.
– Ну расскажи, ну расскажи!
– Не запряг, не нукай. Уж рассказывал. Подошел транспорт, надо потопить.
– Транспорт чей? – уточнял я. Это больше для друзей.
– Немецкий, чей еще? Послали нас. Как начальство рассуждало: пошлём катер, загнутся четверо – невелика потеря, и рассуждали правильно: война. Четыре торпеды. Торпеды нельзя возвращать, надо выпустить. Мы попёрли. Я говорю, дуракам везёт, на наше счастье – резко туман. Везёт-то везёт, но и заблудились. Прём, прём да на транспорт и выперли. С перепугу выпустили две торпеды и бежать со всех ног…
– Почему с перепугу?
– А ну-ка сам вот так выпри на транспорт, это ж гора, а мы около как кто? То-то. Бежать! Утекли. Еле причал нашли. Ну, думаем, будет нам. Торпеды две обратно приперли. Я с горя спирту резанул. Вдруг из штаба – ищут, вызывают. А куда я пойду, уж расколотый, мутный. «Скажите, – говорю, – что башкой треснулся, к утру отойду». В общем-то кто-то всё равно настучал, что я взболтанный. А почему вызывали – транспорт-то мы потопили! Вот мать-кондрашка, сдуру потопили. Так еще как приказ-то звучал: «…используя метеорологические условия и несмотря на контузию, и экономя, слышь, боезапас…» – вот как!
– За это надо было Героя дать, – убежденно говорил я.
Спустя малое время, окончив десятилетку, я стал работать литсотрудником районной газеты. И получил задание написать о Героях Советского Союза. Их у нас в районе было четверо. Но один уже сидел в тюрьме за то, что надел свои ордена и медали на собаку, а сам стрелял из охотничьего ружья в портрет отца народов: второй, инвалид, ездивший на трехколесной трещащей инвалидной самоходке, был куда-то увезён, говорили, что в интернат для ветеранов. На самом же деле инвалидов просто убирали с глаз долой, была такая политика, чтоб поскорее забыть войну, чтоб ничего о ней не напоминало.
Уже и холодная война заканчивалась, уже Хрущев съездил в Америку, постучал ботинком по трибуне ООН, уже велел везде сеять кукурузу, уже подарил Крым своей бывшей вотчине, тут и фронтовиков решили вспомнить. И мне – не все же кукурузу воспевать – выпала честь написать очерк для нашей четырехполоски «Социалистическая деревня». Редактор узнал, кто из двух оставшихся Героев передовик мирного труда, и выписал командировку. Мы не ездили в командировку, а ходили. Так и говорили: пошел в командировку. На юг района – сорок километров, на запад и восток – по тридцать, на север – шестьдесят; все эти километры я исшагал и по жаре, и по морозу, и в дождь, и в метель. И какое же это было счастье, это только сейчас доходит до сознания. Как мела через дорогу узорная поземка, как напряженно и все-таки успокаивающе гудели столбы, как далеко по опушке леса пролетало рыжее пламя лисы, как проносился, ломая наст, тяжелый лось, а весной далеко и просторно разливалась река и попадали в заречную часть только на катерах сплавконторы. А летние вечера, белые от черемухи улицы деревень, а девичий смех, от которого туманилась голова и ощутимо билось сердце, что говорить!
Герой будущего очерка был механизатором. В военкомате я выписал все данные на него и знал, что он получил Золотую Звезду за форсирование Днепра. Готовые блоки фраз уже были в фундаменте очерка: «В то раннее утро рядовой такой-то такого-то энского полка встал до соловьев (мне очень хотелось про соловьев). Он подошел к Днепру, умылся речной водой и вспомнил родную реку детства, свое село» (мне очень хотелось, чтобы на Днепре вспомнили Вятку и моё село)… Ну и далее по тексту.
– А вы вспоминали в то утро свою родину? – спросил я, когда, найдя Героя, стал его допрашивать.
– В какое утро?
– В утро форсирования Днепра.
– А, нет, мы ночью погребли.
– Но вспоминали? (Я мысленно переделал утро на тревожную ночь.)
– Может быть, – неохотно отвечал механизатор. – Тут баба с печки летит, сто дум передумает.
– Вы вызвались добровольцем?
– Да, вызвался.
– Почему именно?
– Молодой был. – Механизатор посмотрел на меня. – Вроде вас возрастом. Там как заинтересовывают – сто первых выйдут на плацдарм, зацепятся, день продержатся – Герой. Кто? Ну и пошёл два шага вперед.
– Но вы же потом не жалели, когда получили награду?
– Чего жалеть, вот она. Сейчас, правда, льготы за ордена и проезд бесплатный сняли, а так — чего ж… в школу приглашали.
– Да, правильно (надо в школе побывать), дети должны стать патриотами.
Сделаю отступление. Мы вырастали так, что умереть за Родину было нашей главной мечтой. О, сколько раз мы играли в Матросова, сколько же раз закрывали грудью амбразуру и умирали! Умереть за Родину было так же естественно, как дышать…
Я принёс очерк редактору. Отдал и встал навытяжку. По лицу читающего очерк редактора понял, что отличился. Только два места он похерил:
– Что это такое – «вспомнил родину»? А Днепр разве не наша родина? (Тогда не было позднее выдуманного термина «малая» родина.) И второе: «Прямо в песке закопали убитых товарищей». Напишем: «После боя отдали воинские почести павшим».
Я не возражал. Но за день до запуска очерка в печать редактор позвонил в колхоз, где работал механизатор, и узнал, что тот напился и наехал трактором на дерево. Редактор срочно послал меня на лесоучасток, где жил последний, четвертый, Герой.
Лесоучасток назывался красиво – Каменный Перебор, может, оттого, что стоял на берегу прозрачной каменистой реки Лобани. Этот Герой тоже был механизатором и тоже получил Звезду за форсирование реки. Но не Днепра, а Одера.
– Да, и Вислу форсировали, – сказал он. Он всё-таки был хоть чуть-чуть поразговорчивей, чем сельский. – Потом всяких французов, датчан выколупывали.
– Как? – спросил я потрясенно. – Французы же наши союзники.
– Да ладно, союзники, – отвечал он. – Какие там союзники, все они там повязаны. Европа вся сдалась немцам, они её не тронули, потом они им и отрабатывали. Ну-ка сравни Минск и Париж, чего от них осталось?
– Но французское Сопротивление?
– Было. Но раздули, – хладнокровно отвечал он. – У них по лагерям лафа, артисты ездили, нашим – смерть. Это, братишка, была война великая, но помогать они стали, притворяться, когда мы переломили Гитлеру хребет. Ещё те сволочи, – неизвестно о ком сказал он. – Да вот хоть и американцы. Встреча на Эльбе, встреча на Эльбе – кукарекают. А что встреча? Вот я тебе про встречу расскажу. Мы пошли мая десятого-одиннадцатого по Берлину – уже везде американские часовые торчат, патрули американские, они большие мастера победу изображать. Зашли, сели в ресторане. Второй этаж. Внизу лужайка. В углу американцы гуляют, ржут. И чего-то в нашу сторону дали косяка, чего-то такое пошутили. Ну мы и выкинули их в окно.
– Как? – спросил я потрясённо. – Выкинули в окно? Американцев?
– Ну. Да там же лужайка, не камни же. Потом туда им столы выкинули и стулья. И велели официанту отнести чего закусить и выпить.
– А… а дирекция ресторана?
– Эти-то? Ещё быстрее забегали. Мы так хорошо посидели. Серьёзно посидели, – добавил он, – и пошли. И идём мимо американцев. Те вскакивают, честь отдают. Вот это встреча на Эльбе. С ними только так. А то сейчас развякались: дружба, дружба. Это с американцами-то? Да эти бы Макартуры и Эйзенхауэры первыми бы пошли давить нас, если бы Гитлер перевесил. Вот немцы могут быть друзьями, это да.
Я был так потрясён этой крамольной мыслью, что зауважал фронтовика окончательно.
Вот такие дела. И ещё сорок лет прошло, протекло как песок в песочных часах. Живы ли вы – мои милые герои? Я вспоминаю вас и низко кланяюсь всем вам, моим отцам, спасшим Россию.
И думаю: вы-то спасли, а мы продали. Продали, и нечего искать другого слова. Продали и предали. И вот я иду по оккупированной России, через витрины, заваленные западным химическим пойлом и куревом, отравленной пищей, лаковой порнографией, смотрю на лица, искалеченные мыслью о наживе, смотрю, как ползают на брюхе перед американской помощью экономисты, как политики гордятся тем, что их позвали посидеть на приставном стуле какого-то саммита, и думаю: «Россия ты, Россия, вспомни своих героев! Вспомни Александра, царя, который в ответ на какие-то претензии англичан к нам, высказанные послом Англии за обедом, молча скрутил в руках тяжелую серебряную вилку, отдал послу и сказал: «Передайте королю». Или, когда он ловил рыбу, ему прибежали сказать, что пришло какое-то важное донесение из Европы, а он ответил: «Европа подождет, пока русский царь ловит рыбу».
Еще могу добавить, уже от себя, что не только те, при встрече на Эльбе, американцы трусливы, но и теперешние. У меня есть знакомый американец, русист. Он с ужасом сказал, что все эти «марсы», «сникерсы», стиральные порошки, средства для кожи и волос – все это жуткая отрава и зараза.
– Тогда спаси моих сограждан, – попросил я, – выступи по телевизору. Тебе больше поверят, чем мне.
И что же? Испугался смертельно мой американец. Разве осмелится он хоть слово вякнуть против тех компаний, которые наживаются у нас? Не посмеет.
А ещё почему трусливы американцы? Они жадны. А жадность обязательно обозначает трусость. Давайте проверим – вот придёт в России к власти то правительство, которое любит Россию, не шестерит перед разными валютными фондами, верит в народ, в Бога, знает, что нет запасной родины, и что? И все эти сникерсы сами убегут.
В годы детства и отрочества, помню, часто печатались в газетах и журналах фотографии и рисунки из разных стран, на которых были написаны слова: «Янки, гоу хоум», то есть – «янки, уходите от нас». Все беды мира связывались с американской военной или экономической оккупацией. И наши беды отсюда. Так что на вопрос «Что делать?» отвечаем: писать на заборах и в газетах: «янки, гоу хоум». Не уйдёте в дверь, выкинем в окно. На лужайку. Перед Белым домом.
Владимир КРУПИН
