Душ человеческих инженерА

Во второй половине семидесятых годов прошлого века по общаге Литинститута, из комнаты в комнату, гуляла эпиграмма.

Душ человеческих инженерА –

Народ, по большей части инородский,

Все – на одно лицо, все кушнерА,

А главный инженер и скушнер – Бродский.

Самое интересное в этой эпиграмме, что главным ее героем оказался Бродский. На то время малоизвестный, а для широкого читателя – абсолютно неизвестный сочинитель.

Почему именно он?

Раньше этим вопросом я никогда не задавался. А недавно перебирал свои архивы, нашел эту эпиграмму, все ярко вспомнил и понял, почему именно Бродский.

Перед тем, как высказать свою версию – несколько предварительных мыслей.

Иосиф Бродский никогда не был тем горячо почитаемым поэтом, каким его начали изображать задним числом. Широко известным в узких кругах он был – это да. Но не более того.

Его длинная строка, порой лишенная всякой энергии, унылые растянутые стихотворения, явно не страдающие излишеством поэтических образов, многозначительная замутненность некоторых текстов, возникающая внутри этой замутненности пустоватость – все это никак не помогало сделать его понастоящему любимым поэтом даже в узких кругах. Какими были: у одной части сочинителей и читателей Юрий Поликарпович Кузнецов (все время приходится имя этого поэта писать полностью, с отчеством, потому что Юриев Кузнецовых – тьма тьмущая, а Поликарпыч – один на всю Россию, на все времена) и Николай Рубцов, а у другой части – Евтушенко и Вознесенский. Любимых имен, конечно, было больше. Но Бродский в их число не входил.

А теперь давайте кратко разберем эпиграмму по строчкам.

Первая строка, «Душ человеческих инженерА», с подчеркнуто неправильным ударением на последний слог, свидетельствует о явно ироническом и даже пренебрежительном отношении автора эпиграммы к этим самым инженерАм. Ирония задает тон всей эпиграммы.  

Прежде, чем прикоснуться ко второй строке, «Народ, по большей части инородский», замечу: меня, благодаря моему имени, в соцсетях нередко называют «ж*дом пархатым», к чему я уже привык. А иногда пишут не пархатый, а пОрхатый. Видимо, не каждый «русский патриот», считает необходимым знать правила русского языка. И в данном случае я рискую оказаться между молотом и наковальней. Молотом «русского патриота», не наладившего хорошие отношения с русским языком, и наковальней вездесущего и грамотного лица либерально-демократической национальности. Но, несмотря на весь этот риск, всё-таки скажу: острая ирония второй строки нацелена именно на лиц вышеупомянутой национальности. Видимо, с целью – обратить внимание на количество этих самых лиц среди инженерОв человеческих душ.

Третья строка, «Все – на одно лицо, все кушнерА», наводит на воспоминание о некогда известном поэте Александре Кушнере. В этой строке его фамилия представлена во множественном числе и с таким же ироническим ударением на последний слог, как в слове «инженерА» из первой строки. Думается, это сделано не только и не столько ради рифмы: инженерА – кушнерА, сколько для того, чтобы, ровно как во второй строке, подчеркнуть «инородское» происхождение большой части инженерОв человеческих душ.

Последняя, четвертая, строка, «А главный инженер и скушнер – Бродский», самая парадоксальная, самая злая, самая яркая, как и должно быть в эпиграммах.

В чем парадоксальность? В том, что главным инженером человеческих душ назван Бродский. Но какой он главный инженер, если на самом деле, в те годы (семидесятые) он – всего лишь малоизвестный сочинитель стихотворений? Главными инженерами человеческих душ в разное время, были – Горький, Алексей Толстой, Фадеев, Тихонов, Сурков, Федин, Марков, Карпов, Пулатов – руководители Союза писателей СССР.

Так почему же малоизвестный Бродский назван главным инженером? Думаю, потому что тогда уже созревала и начинала помаленьку заявлять о себе полуподпольная либерально-интернациональная группировка творческой интеллигенции, и на невидимых миру ее знаменах постепенно проступало имя Бродского. А автор (или авторы) эпиграммы почувствовали это и попытались сделать незримое зримым. И показать его миру. И показали.

В чем злость последней строки эпиграммы? Да в том, что Бродский – скушнер. В переводе на нормальный русский – скучный (и это – правда, злая беспощадная правда). И опять же довольно толстый намек на инородское происхождение главного «скушнера».

В чем яркость? В сочетании парадоксальности и злой беспощадной правды.

Кто автор эпиграммы? На этот вопрос уже вряд ли найдется ответ. Будем считать, что автор – народ.

Иосиф КУРАЛОВ

---

От редакции: Тема настолько кулуарная, что конечно весь этот «народ» в данном случае умещался в «общежитии имени Бертольда Шварца» на Тверском бульваре, слева от памятника Герцену, или даже за парой столиков в кафе «Лира» (на месте которого в 1990-м первый в СССР «Макдональдс» выстроили) на Пушкинской площади. Однако, отбрасывая сомнительные ретроспективные поляризации («либерально-интернациональная» — это, скорее, «либерально-космополитическая», разница есть, пролетарский интернационализм был тогда официальной доктриной КПСС), — мы рассматриваем за этими строками литпроцесс тех лет, этим и ценна безымянная эпиграмма.

Бродский не был в 1970-х неизвестен тотально, однако и «царём дискурса» быть не мог. Почему так случилось, откуда такая «вилка» взялась, попробуем понять в хронологическом разрезе. Изначально он и стал-то в СССР известен только благодаря суду над ним как тунеядцем (в этом, узком аспекте — суду справедливому), мартовскому процессу 1964-го года. Суд, в свою очередь, не состоялся бы, если б не было статьи в «Вечернем Ленинграде» в 1963-м году, за авторством Медведева, Лернера и Ионина — «Окололитературный трутень».

Бродский был узко, но всё-таки известен и читаем в начале 1960-х, то есть когда уже гремели в Политехническом, в Лужниках, и миллионными тиражами издавались «эстрадники»-шестидесятники. И он точно в их число не входил, войти не мог — это был предыдущий «поезд славы», отправлявшийся в 1956-м, а в 1964-м уже Брежнев сменил Хрущёва в результате «бархатного» дворцового переворота. Это, конечно, отразилось на работе Советской Фемиды (Брежнев был тихим сталинцем, с благодарностью помнящим, как вождь его выделил среди равных забавным вопросом: «Кто этот красивый молдаванин?»).

Бродский был вне этих измерений. И вот политический-то по сути (не по обвинению) процесс — сделал его «игроком» уже совсем другого уровня, помимо его воли и даже его текстов (в статье питерской «Вечорки» собственных стихов его было меньшинство, цитировали больше «социально близкого» Дмитрия Бобышева, только выдержка из поэмы «Шествие» была аутентичной «литературной критикой»).

Приговорили Бродского за тунеядство к пяти годам проживания и, что главное, принудительного труда, в отдалении от литературных кругов Ленинграда — которые по сути в его лице и осуждались, осуждался такой образ жизни и наклонение мысли (в тот момент не диссидентской ещё вполне). В те годы за тунеядство судили многих, и наказания были посуровее, с конфискацией имущества, но именно сочетание тунеядства с писанием тех самых подчёркнуто скучных, монотонных, отдалённых от соцдействительности стихов — «сработало» в общественном сознании, на уровне того, что теперь называют «резонансными процессами». Тогда-то Ахматова и сказала в кругу своих: «Нашему рыжему делают биографию…»

А здесь к имени малоизвестного Бродского заступничеством приплюсовались не только Ахматова, Маршак и Шостакович, но даже Жан-Поль Сартр. Он не просто как лидер прокоммунистически (просоветски) настроенной европейской прогрессивной интеллигенции, но и как вполне искренний друг СССР заявил, что теперь любой советской делегации не будут рады за границей «из-за гонений Иосифа Бродского»…

Дипломатичный Брежнев избегал международных конфликтов такого уровня, и срок поэту «скостили» с формулировкой «условно отбыл». Причём сразу же по возвращении Иосифа устроили на работу переводчиком в Союз писателей (по ходатайству Корнея Чуковского и Вахтина) — снова салют имён, всё возвышавших Бродского над прежним узким кругом… Западные СМИ старались раздуть скандал, вынуждая Иосифа Александровича выступить в роли жертвы советского строя. Но поэт активно противился этому. Важный момент…

Неброский Бродский

Потом прогремели события противоположные по смыслу, но молодёжные по форме — Парижская и Пражская весна 1968-го. И это резко повысило ставки и самую звучность позиций писателей, поэтов соцлагеря (помним каминг-аут Евтушенко, — «танки идут по правде, которая не газета«) — оттуда родом, например, имя Милана Кундеры (активного борца с социалистическим искусством и конкретно с соцреализмом в ЧССР: он писал и подписывал антисоветские и даже националистические местами манифесты, пока едва не доигравшийся до новых событий венгерской контрреволюции 1956 года, Дубчек отдувался «на ковре» перед Брежневым). Как видим, все они, кого мы потом читали весь оставшийся и новый век, возрастали на политических дрожжах.

О Бродском, конечно, после процесса и поспешно-условного отбытия наказания в Архангельской области узнали за границей не только советологи и антисоветчики. Фактически затеянный ею же, показательный бой советской пропаганды за свою молодёжь был на том процессе проигран. Но если и сюда заглянуть диалектически, то этот проигрыш доказывал и победу: насколько высок статус даже скучного поэта, статус вообще литератора в СССР (а это результат контекстный — то есть роста «над собою» миллионов читателей), насколько высоки именно к нему требования общества (от партии неотделимого)! А труд умственный и физический уже (причём в результате неимоверных коллективных усилий двух поколений: электрификации, индустриализации, коллективизации, ликбеза) утрачивали «перегородки» в ходе НТР — потому всякий творческий интеллигент наделялся высочайшей миссией, капелькой «совести эпохи», которая могла втекать в общий Советский океан, а могла и нет… «Совесть эпохи» и… тунеядство. Странное соседство, верно? Улавливаете изначальный пафос суда над Бродским и суть общественного обвинения?

И это парадокс только для тех, кто чужд диамата: данное противоречие доказывало прогрессивность, а не «репрессивность» общества, выявляло декаляж (неравномерность развития по Жану Пиаже) отраслей общественного производства. Культура опережала прочие закоулки, глуповато реформируемые по Либерману Косыгиным плановые основы экономики, культура стремилась стать не социалистической, а уже коммунистической! Тому очень много доказательств, включая кино, — о чём я писал тут пару раз.

А именно в те годы (серёдка 1960-х) шла самая главная «битва систем» не только на Земле, но и в космосе, и решалось очень многое: фактически судьбы не просто коммунизма (и его плана-минимума, социализма) в СССР и соцлагере, но и коммунизма как мировой перспективы. И «бой за души» вот с этих малых эпизодов компартия как структура начала проигрывать, а интеллигенция (причём конечно же левая пока что, но беспартейная при том) стала выигрывать, в этом процессе постепенно думами и совестью отдаляясь от соцстроительства. Просто эта интеллигенция переориентировалась сперва на еврокоммунизм, затем на либерально истолкованные права человека: уже абстрактные, внеклассовые, оторванные от борцов за эти права. А были ими на рубеже 19 и 20 веков именно социал-демократы, большевики, антифашисты, феминистки социалистического толка, и все те, кто в СССР видел средоточие социального прогресса (как тот же Лион Фейхтвангер, восхищавшийся Сталинской конституцией 1936 года — запечатлевшей завоевания пролетариата в материально-правовом аспекте)… Тема явно не для комментария, огромная и очень важная.

Как результат роста усилиями «голосов» образа поэта-в-плену-«тоталитаризма», произведения Бродского тайно вывозились из СССР и переводились на разные языки мира. За рубежом Иосиф Александрович стал настолько популярен, что его избрали почётным членом Баварской академии изящных искусств (ФРГ, 1971 год). А в 1972-м — как следствие этого громкого зарубежного признания, Бродскому очень мягко предложили по линии ОВИРа (то есть не громко «сверху») покинуть СССР. Где он по-прежнему, в отличие от Солженицына (которому на первых порах КПСС оказывала всяческое содействие и едва не выдала Ленинскую премию за «Один день Ивана Денисовича»), — был известен только в кругах литераторов, филологов и… диссидентов (что часто пересекалось — альманах «Метрополь» тому доказательством).

Надо отметить, что таковую славу — громкую, гремучую, но в очень узких кругах, — имели тогда и московские смогисты. Во главе с Леонидом Губановым (статья 2009-го о нём — мой дебют в «ЛР», кстати) они в 1965-м получили «волчьи билеты» и фактически под своё высокое литературное слово изломали при поддержке КГБ себе судьбы. Не все изломали (тот же Марк Ляндо, мой хороший знакомый, а в чём-то даже «крёстный» — только он на Фестивале свободного стиха признал поэму «Курс к» в 2002-м не просто критическим, а патриотическим произведением), но все озлобились на Советскую власть.

Всё это тема именно для многостороннего, а не как ранее было, односторонне-героизирующего (на фоне якобы «серой» действительности — каковой она буквально показана в фильме «Стиляги», например) исследования диалога «Поэт и власть» (причём власть в широком смысле — включая власть самого поэта, его слова над умами) — тему правильно, сильно брала до сих пор лишь Людмила Булавка, шестидесятница. Здесь будет уместно вспомнить и о Высоцком даже, и о Марине Влади, входившей в ЦК ФКП, ныне здравствующей и очень многое знающей, но не рассказывающей (не рассказавшей в мемуарах «Владимир, или прерванный полёт», которые журнал «Ровесник» публиковал с 1988-го по 1992-й, я его как раз тогда выписывал).

Лимонов написал о Бродском статью «Поэт-бухгалтер» уже являясь тоже эмигрантом и не имея никакого политического единства с ним — куда более обласканным американской интеллигенцией… Даже за пределами Ленинграда Бродского знали и узнавали в 1960-70-х так мало, что он имел в Москве буквально ровно одного друга-поэта (более известного как переводчик) Андрея Сергеева, которому мог доверить свой пиджак. Так и хранился в его шкафу, как «московский пиджак Бродского» — для выхода в свет, когда тот бывает в столице. Знаю это, поскольку иллюстрировал флекс-графикой в 1996-м поэму «Розы» Андрея Сергеева, что стало мне «дверкой» в союз молодых литераторов «Вавилон»… (снова совпадение, но и это тема иная)

Впрочем, на главный вопрос мы ответили: «ноунэймом» Бродский конечно не был в 1970-х, но и широко цитируемым в отечестве, как те же поэты-эстрадники не был тоже, в силу специфики слога и славы. Он состоялся в «тамиздате» и итогом этого признания стала Нобелевская премия 1987 года. А затем уже отечество-то, пережив контрреволюцию, и прочитало его вдоль-поперёк, и вскоре пресытилось (Лимонов был прав).

Д.Ч.